Подростки - Страница 38

Лишь один танец прошел при ярком свете.

Перед следующим танцем кто-то решительно щелкнул выключателем.

— Зачем? — раздался капризный голос Людочки.

Свет снова включили, вероятно, только для того, чтоб продемонстрировать, что, в принципе, свет включить можно.

Но не нужно.

И творение Эдисона снова погасло.

Теперь настала очередь танцев впотьмах. Однако кто-то на кого-то наступил.

Тогда Мишка с Катей сходили куда-то, причем отсутствовали они неприлично долго. Зато они принесли маленький ночничок, и все дальнейшее происходило в его романтичном свете.

Я несколько раз приглашал Наташу. Как это все же волнительно — ощущать под ладонью девичью талию. Это почти как объятие. Как обещание чего-то большего.

Из-за этого я люблю медленные танцы. Можно прижать девушку к себе поплотнее, и она, как правило, не возражает. Это танец такой. Можно.

Я незаметно шевелю пальцами и ощущаю контуры ее лифчика на спине. Вот его заветная застежка. Если провести рукой по талии, так, едва касаясь, то можно почувствовать сквозь ткань платья верхнюю резинку ее трусиков. Если совсем обнаглеть и опустить ладонь вниз, скользнув по округлому бедру, то вот она, нижняя кромка этого же изделия. От этих шалостей мое естество в брюках сразу встает, и если в другой обстановке я бы слегка отодвинулся, то сегодня под влиянием шампанского и общей любовной атмосферы я смелею и, наоборот, прижимаю девушку к себе, так, что она не может не чувствовать моих отвердевших чувств, моих окаменевших желаний, вот она, моя торпеда, хочешь, она будет и твоей, хочешь, мы войдем с тобой в новый мир, где будем только ты и я. Ты, я и моя торпеда. Только дай мне возможность хоть раз выстрелить по-настоящему, так, чтоб моя торпеда достигла заветной глубины и оставила там свой пенно-белый бурун, чтоб от моего взрыва содрогнулась и твоя плоть, и чтоб ты укусила меня в плечо, в ключицу, чтоб заколотила пятками по дынькам моих ягодиц, чтоб имя мое ты выкрикивала со стоном, с визгом, с наслаждением, с ругательствами…

Какие стыдные мысли.

Но я видел такое. На пляже.

Скромная девушка из десятого Б. И матрос с заставы.

Похоже, ей было очень хорошо. Как и ему.

Я возвращаюсь к действительности. Мы танцуем с Наташей. Мы танцуем скромно.

Другие танцуют иначе.

Толян с Людкой танцуют так, что это танцем назвать уже нельзя. Они просто стоят, обнявшись и слегка покачиваются в такт музыке. Она положила ему голову на плечо, а он уткнулся носом в ее волосы.

Я так тоже хочу.

А вон Мишка с Катей. После каждого танца они линяют на кухню. То чайник поставить, то тарелки отнести. Хозяйственные. Отсутствуют столько, что за это время можно отнести тарелки на берег моря.

— Давай пойдем на балкон, подышим воздухом, — тихо шепчу я Наташе.

— Хорошо, только давай сначала отнесем свои тарелки на кухню.

Я не совсем понял, связь балкона и тарелок. Это уже потом я допер, что она хотела посмотреть, что так долго делают в кухне Мишка и Катя.

И мы взяли тарелки и пошли. Я нес тарелку в правой руке, она в левой.

Свободной рукой я держал ее правую руку. Мы вышли из комнаты, у вешалки кто-то бурно целовался, мы прошли дальше. Дверь на кухню была закрыта, я толкнул ее ногой, она бесшумно отворилась, и мы вошли.

Они были так увлечены своим делом, что не заметили нас. Сколько мы на них смотрели? Секунд десять, не больше. Но мы увидели все. Она сидела на кухонном столе, а он стоял к ней вплотную. Ее колени торчали по обе стороны от его зада. Ее праздничное платье было безжалостно задрано, смято до самой талии.

Они целовались взасос, он заваливал ее назад, ее руки обнимали его спину, а его рука, та, которую мы могли видеть, дергала книзу ее трусики. Он их уже почти снял.

Мы вышли из кухни, словно вылетели. Они нас, похоже, так и не заметили.

Я чувствовал, как дрожит Наташина рука.

— Так, где же балкон? — спросила она хриплым шепотом.

— Сюда, наверное, — сказал я и потянул ее в другую комнату.

И здесь дверь была открыта, мы вошли, какая-то парочка лежала на диване, они испуганно вскочили, девушка судорожно одергивала платье, парень возился с брюками, но мы быстро проскользнули к балконной двери, она легко отворилась, и свежий, прохладный осенний воздух туго ударил нам в лица. Мы все еще держались за руки. Мы жадно дышали.

Наташа перегнулась через перила, я подошел к ней сзади. И обнял ее.

Чтоб согреть. Чтоб защитить.

И она не противилась.

И меня понесло. Я прижался к ней. Мои руки скользнули по ее талии и замкнулись на ее животе. Я передвинул левую ладонь вверх, еще вверх и совершенно естественно она оказалась на ее груди. Я люблю тебя, Наташа, прошептал я ей в ухо. Я люблю тебя, люблю давно, только ты этого не знаешь. Я стал целовать ее в ухо, в шею, в висок и снова в ухо. Я увидел, что она стоит, закрыв глаза, что это с ней, подумал я, люблю тебя, продолжал я свою песню, а моя правая ладонь как-то сама собой скользнула вниз по ее животу, по гладкой ткани ее нарядного платья, я почувствовал, как ее живот округло переходит вниз, я не знал, как она встретит мою ласку, но что-то более сильное, чем боязнь быть отвергнутым, заставило меня двинуть ладонь дальше, и я ощутил ее бедра, одно мизинцем, другое большим пальцем, а три моих счастливчика — указательный, средний и безымянный — легли на небольшой холмик. Несмотря на всю ее одежду я его почти явственно ощутил, я стал нежно оглаживать свое чудное завоевание, левой рукой я все еще гладил ее грудь, она повернула ко мне лицо, и я жадно, как голодный ребенок хватает соску, так я впился в ее губы, а моей руке, там внизу, хотелось все большего, и она, эта бесстыжая конечность, эта хамка, эта нахалка, эти хулиганистые пальцы стали тянуть кверху подол ее тонкого платья, оно было таким коротким, что хватило одного сжимающего движения ладони, и теперь все пять братцев, вздрагивая от восторга, от своей небывалой смелости легли на ее белые кружевные трусики. Удивила конструкция ее интимного изделия — прямо к трусикам были приделаны резинки для чулок. Теперь я целовал ее взасос, жадно, страстно, я не думал, что нас могут видеть с улицы, это не имело никакого значения, вопрос был в другом: можно или нет. И я раздвинул языком ее губы, я коснулся им ее зубов и по ее реакции, по тому, что она, выгибаясь, стала крепко вжиматься в меня спиной, я понял. Можно. Ладонь моя скользнула вверх, легла на ее голый живот, я погладил его, но уже через минуту мои пальцы жадно и дерзко нырнули под резинку ее трусиков, туда вниз. О, как тут жарко, я ощутил волосики ее лона, я гладил их, я почувствовал, что Наташа сжала ноги и не пускает дальше мою руку и тогда, отпустив на секунду ее губы, я нахально прошипел голосом змея-искусителя:

— Раздвинь ноги.

— Нет, — еле слышно прошептала она.

И раздвинула.

Раздвинула совсем немного, ровно настолько, насколько было нужно, чтобы один из моих героев, кажется, средний — вечный счастливчик — вначале коснулся ее нежнейшего местечка, ее потайной щелочки, видимо, его там ждали, тропка была так увлажнена, что он поскользнулся и упал. Упал прямо в пещерку, упал и забился в вечной судороге любви и в вечном поиске покоя. Наташа охнула, но я уже никак не мог отпустить ее. Моя торпеда уперлась ей в попку, я делал всем телом осторожные, бесстыдные движения. Пальцем я стал совершать то, что должен был бы делать своей торпедой, своим дружком, девушку вздрогнула и вдруг застонала в голос, я заглушил ее вопль поцелуем, она мычала и дрожала, а я почувствовал, что разряжаюсь, что вся моя любовь, вся моя страсть, вся моя похоть, весь мой блуд, вся моя нежность, все мои грезы, все мечты, все желания тугой струей вырвались на свободу. Наивная плоть, она сработала зря, сработала вхолостую, но так сладко, так хорошо, так славно, что я с трудом устоял на ногах. Мне кажется, что я зарычал, как мартовский кот.

Потом я понял, что Наташа висит на мне.

Что она часто дышит и не может восстановить дыхание.