Поднявшийся с земли - Страница 55

Кончилась жатва, и кончилась вовремя, приехал Жилберто и заплатил, перед ним стоят два призрака, но он уже много таких видел, и Антонио Мау-Темпо отправился работать в другой конец этой убийственной Франции. В заброшенной хижине остались жить Мануэл Эспада и его жена, Грасинда Мау-Темпо, до тех пор, пока ей не пришло время рожать. Мануэл Эспада доставил ее домой, а сам вернулся в поместье Карриса, к счастью, у него была работа. Если кому все это покажется неинтересным, значит, ему надо содрать с глаз чешую или пробить, как тому кролику, дырку в ухе, если ее еще нет и он видит ее только в ушах у других.

Грасинда Мау-Темпо рожала в муках. Помочь ей пришла ее мать Фаустина и старуха Белизария, издавна занимавшаяся ремеслом повивальной бабки, на ее совести было несколько смертей и рожениц и младенцев, но зато весь Монте-Лавре был обязан ей красивыми пупками, вроде бы смешно, а на самом деле ничего смешного, сначала следовало бы провести акушерские исследования, узнать, каким образом она перевязывает пуповину, чтобы потом пупок стал так же прекрасен, как у красавиц из «Тысячи и одной ночи», это можно было бы проверить, если бы хватило дерзости и подвернулся случай поглядеть на обнаженные животы мавританских танцовщиц, которые таинственными ночами снимают свои одежды у источника Амиейро. Грасинда Мау-Темпо страдала не больше и не меньше, чем все остальные женщины со времен счастливого грехопадения Евы, мы говорим счастливого из-за получаемого от него удовольствия, но с этим мнением не согласен по долгу своему — и, возможно, по убеждению — падре Агамедес, хранитель самого древнего проклятия в истории человечества. Определил Иегова: Будешь рожать в муках, так и происходит всегда и со всеми женщинами, даже с теми, кто и не слышал имени Иеговы. В конце концов, боги злопамятнее людей. Люди, эти бедняги, способны, конечно, на ужасную месть, но если под настроение, в добрую минуту какая-нибудь мелочь растрогает их, то они падают в объятия врага и оплакивают странное свое несчастье — быть человеком, быть мужчиной, быть женщиной. Бог, Иегова или какой другой, никогда ничего не забывает: Получайте по заслугам, потому и длится это бесконечное мучение разверзающегося лона, откуда в нечистой крови и слизи вырываются на свет божий новые мужчины и женщины, все они одинаково жалки в эту минуту, но как по-разному принимают их, согревают дыханием, в такие разные пеленки их заворачивают! В то время, как истерзанная плоть матери истекает последним кровавым цветком, а вялая кожа опустевшего живота медленно поднимается и опадает складками, и начинает умирать юность.

А там, наверху, небесные ложи пусты, ангелы отдыхают после обеда, гневливый Иегова никак не дал понять, что почувствовал человеческую покорность, и никто не призвал небесных пиротехников изготовить и запустить какую-нибудь новую звезду, которая бы сияла три дня и три ночи над развалившимся домом, где живут Грасинда Мау-Темпо и ее муж, Мануэл Эспада, а теперь еще их дочь, Мария Аделаида, ибо так нарекут ее. А ведь и на этой земле пастухов немало, одни были пастухами в детстве, другие до самой смерти ими остаются. Стада здесь большие, мы уже видели одно в шестьсот голов, а есть здесь и стада свиней, но это животное для рождественских яслей не годится, не хватает ему прелести ягненка, чудного пушистого комочка, какой он милый, куда ты положил новорожденного, животным тоже можно оказывать почтение, а свинья быстро теряет свою красоту розовой конфетки, у нее вырастает рыло, от нее воняет, она любит грязь, хотя и превращает ее в мясо. Что до быков, то они работают, их не так много в этих краях, чтобы хватало на запоздалые восторги, у ослов под вьючными седлами — сплошная рана, над ними кружат слепни, возбужденные видом крови, а в доме Мануэла Эспады над Грасиндой Мау-Темпо, от которой исходит запах родившей самки, вьются лихорадочно мухи. Выгоните вы их отсюда, говорит старуха Белизария, а ведь она привыкла к этому сонму крылатых и жужжащих ангелов, если роды происходят летом.

Но чудеса есть. Девочка лежит на платке, ее шлепнули, как только она явилась в мир, хотя в этом не было никакой необходимости, потому что в горле у нее уже добровольно рождался первый крик в ее жизни, и она плачет без слез, только веки морщит, такая гримаса могла бы испугать марсианина, а мы бы должны заплакать от умиления, и, поскольку стоит ясный день, светит горячее солнце и дверь открыта, на платок падает отраженный свет, не будем допытываться, откуда он, и глухая Фаустина, которая даже не слышит, как плачет ее внучка, первой обнаружила: они голубые, голубые, как у Жоана Мау-Темпо, две капельки воды, пролившиеся с неба, два круглых лепестка гортензии, но ни одно из этих привычных сравнений не подходит, так приходится говорить тому, кто не может выдумать чего-нибудь получше, но здесь никакое сравнение не подойдет, как ни будут изощряться в них поклонники обладательницы этих глаз, голубых, но не как вода или небо, редкостный цветок или драгоценный камень, они ярко-голубые сияющие, как у Жоана Мау-Темпо, когда он придет, мы сравним, и тогда поймем, о каком же голубом цвете идет речь. Пока только Фаустина видела, что они голубые, и может провозгласить: У нее глаза, как у деда. И тут новорожденную требуют две другие женщины: Белизария, оскорбленная тем, что попраны ее права повитухи, и Грасинда Мау-Темпо, ревнивая, как волчица, но Белизария применяет силу, и Грасинде Мау-Темпо приходится уступить, но неважно, когда чмокающий ротик прижмется к ее соскам, у нее будет время отрешенно вглядываться в эти голубые глазки, пока грудь ее будет отдавать молоко; под этой плохо пригнанной крышей или посреди поля, под ясенем, стоя, если некуда сесть, второпях, если некогда, — из груди ее будет перетекать жизнь, белая кровь, порожденная кровью красной.

И явились три волхва. Первым был Жоан Мау-Темпо, стоял день, и никакая звезда не вела его, а раньше он не пришел только из-за мужской стыдливости, конечно, он мог бы присутствовать при родах собственной дочери, если бы такие вещи были приняты в то время в тех местах, но этого нельзя, пересудов потом не оберешься, подобные идеи сюда еще не проникли. Жоан Мау-Темпо пришел первым, потому что работы у него не было, он пропалывал клочок земли, который ему дали для обработки, а когда вернулся домой, то жены не увидел, а соседка сказала ему, что у него родилась внучка. Он доволен, да не совсем: ему бы хотелось мальчика — все хотят мальчиков, — и тогда он снова выходит из дому, переваливаясь на ходу — то в этом боку кольнет, то в другом, здесь болит, а здесь колет — тут с тех пор, как он надорвался, таская уголь, а тут — после стояния столбом в драконьем доме, — он похож на моряка, только что высадившегося на сушу после дальнего плавания и Удивляющегося тому, что земля под ним не качается, или на путешественника, который едет на горбатом верблюде, корабле пустыни, и это сравнение нам больше подходит, если Жоан Мау-Темпо первый из волхвов, то и путешествие свое он должен совершать, как ему по традиции пристало, остальные пусть пожалуют, как смогут, и о дарах мы не будем упоминать, если только нельзя принять в дар эту шкатулку страданий, которую Жоан Мау-Темпо несет в своем сердце, — пятьдесят лет страданий, золота нет, у него ни крупицы, ладан — дым церковный, падре Агамедес, а что до мирра, то пусть оно уйдет на последнее помазание тем, кто остался без погребения. Мало могут эти люди принести той, что сегодня родилась, выбор у них невелик: вот пота сколько угодно, радости же не больше, чем на одну улыбку щербатого рта, а земли столько, чтобы хватило зарыть их кости, остальная нужна для других растений.

Жоан Мау-Темпо идет с пустыми руками, но по дороге вспоминает, что родилась у него первая внучка, и в цветущем саду срывает узловатую ветку герани, она пахнет бедным домом, а как приятно посмотреть на волхва, восседающего на своем верблюде, покрытом красной с золотом попоной, снизошедшего до того, чтобы своей рукой сорвать цветок, ведь не послал же он ни одного раба из своей свиты, вот какие бывают великие деяния. Кажется, что верблюд сам знает свои обязанности: когда подъехали они к дому дочери Жоана Мау-Темпо, он опустился на колени, чтобы господину всего мира легче было сойти, а жандармский гарнизон в полном составе салютует ему оружием, хотя у капрала Доконала и есть сомнения по поводу того, имеют ли право прохода по общественным дорогам столь необычайные животные. Эти фантазии порождает безжалостное солнце, с неба оно уже не так палит, но его жар еще пылает в каждом камешке, таком горячем, словно земля его только что родила. Дочь моя любимая, и тут Жоан Мау-Темпо видит, что глаза его бессмертны, вот они здесь, после долгого странствия, он и сам не знает, где оно началось и какими путями шло, с него достаточно, что в Монте-Лавре других таких глаз нет ни в его семье, ни у чужих: Будут ли дети у сына — неизвестно, а дети моей дочери — мои внуки, от злословия никому не уберечься, но вот опровержение всем досужим толкам — эти глаза, они смотрят на меня, в мои голубые глаза, которые глядят в глаза моей внучки, звать ее будут Мария Аделаида, она живой портрет своей прабабки, что жила пятьсот лет назад, но глаза у нее того чужеземного деда, который насиловал девушек. У каждой семьи есть своя легенда, хотя некоторые о ней и не подозревают, как, например, Мау-Темпо, полностью обязанные рассказчику этим преданием.