Поднявшийся с земли - Страница 2

Мужчина долго вглядывался в высокие тучи, морщил нос, потом, разобрался что к чему, как и подобает мужчине, принял решение, сказал: Ливень сильный, быстро пройдет, с утра собирался, черт бы его драл, однако все же раскатал одно из одеял, накрыл им пожитки на телеге.

Порыв ветра смахнул с телеги капли дождя. Мужчина хлопнул осла ладонью по крупу, тот затряс ушами, натянул постромки, а хозяин, помогая, принялся подталкивать телегу сзади. Начался короткий подъем. Женщина с ребенком на руках шла следом, радовалась, что мальчик спит себе спокойно, вглядывалась ему в лицо, шептала: Маленький мой. По обе стороны дороги, по пояс в осаждавшем их кустарнике, стояли редкие дубы — беззащитные, невесть зачем родившиеся там. Колеса попирали влажную землю, с пронзительным скрипом перемалывали ее, а когда на дороге попадался камень, телегу неожиданно грубо встряхивало. Под одеялом поскрипывала мебель. Мужчина шел рядом с ослом, положив правую руку на оглоблю. Так добрались до верха.

Навстречу им с юга, на соломенно-желтую равнину, сцепившись в один огромный плотный клуб, шли тучи. Дорога сворачивала направо, уходила вниз и там едва угадывалась между осыпавшимися земляными валами, разнесенными свирепым равнинным ветром. Потом она должна была слиться с трактом — так горделиво именовали ее жители этого убогого края. Слева, на самой линии низкого горизонта, смотрела на запад белыми стенами своих домиков маленькая деревушка. Равнина, как уже сказано, была бескрайняя, плоская, гладкая, и, кроме редких дубов — парами или поодиночке, — на ней ничего больше не росло. Взобравшись на этот холмик, и вправду можно было поверить, что миру нашему нет ни конца, ни края. А деревушка, в которую лежал их путь, деревушка, залитая желтоватым светом, придавленная свинцовой плитой туч, отсюда казалась и вовсе недостижимой. Сан-Кристован, сказал мужчина, а женщина, никогда прежде не забиравшаяся так далеко к югу, ответила: Монте-Лавре наш побольше будет, — может, просто так, сравнивала, а может, ей взгрустнулось.

Они были на середине спуска, когда снова пошел дождь. Предвестницами водяных потоков упали первые крупные капли: их принесло оттуда, где уже лило вовсю. Потом ветер проскреб равнину, прошелся по ней, словно метлой, взметнул пыль и солому, и тогда от горизонта бурой стеной, мгновенно закрывшей все вокруг, двинулся дождь. Такие дожди, раз начавшись, льют исправно и аккуратно много часов подряд и никак не могут кончиться, хотя земля уже изнемогает от влаги, а нам становится безразлично, сверху ли поливает, снизу ли мочит. Черт бы драл, снова проговорил мужчина: человечество отводит душу этими словами, если не усвоило более благозвучных. Укрыться негде и делать нечего: безропотно мокни, подставляй спину дождю. Осел устал, едва плетется, и раньше чем через час до деревни не дойти, а ведь скоро ночь. Одеяло — плохая защита от дождя, оно промокло насквозь, набухло; что будет с одеждой в сундуках, с убогими пожитками, которые прихватила с собой эта семья, решившая — нашлись, должно быть, на то причины — переехать из одной латифундии в другую. Женщина поднимает голову к небу — сколько уже веков пытаются крестьяне прочесть эту исполинскую страницу, раскрытую над нашими го-ловами, — смотрит, не видно ли просвета, но нет, еще чернее стало небо, словно следующий день не наступит никогда. Телега двинулась вперед, лавирует в этом потопе, как корабль — все ведь попадает! — кажется, что мужчина лупит осла, просто срывая на нем злость, но нет, он спешит к тому вон дубу, там они укроются. И вот уже мужчина, телега и осел под дубом, а женщина еще только шлепает по грязи, бежать нельзя: проснется ребенок. Так уж устроен наш мир: что одному беда, другому — звук пустой, хотя никого нет сыну ближе матери.

Под дубом мужчина нетерпеливо машет ей — сразу видно, не носил дитя на руках, лучше натянул бы веревки потуже: от такого галопа наверняка развязались узлы, того и гляди, все свалится с телеги, пропадет и та малость, что у нас осталась. Здесь льет не так сильно, но с листьев то и дело срываются тяжелые капли; это тебе не апельсиновое дерево, у которого такие широкие, такие раскидистые ветви, — тут стоишь, как под дырявым навесом, не знаешь, как повернуться, и хорошо еще, что нашлось не терпящее отсрочки дело: заплакал ребенок, надо расстегнуть платье, дать ему грудь, а молока-то уже мало, только и хватит голод обмануть. Смолкает крик, и мир снисходит на мать и сына, стоящих в неумолчном шуме дождя под деревом, а отец тем временем ходит вокруг телеги, развязывает и снова затягивает узлы, коленом упирается в тюки, чтобы натянуть веревки, а осел тем временем зло прядает ушами, смотрит на выбоины, залитые водой, на раскисшую дорогу. Почти что дошли, а тут этот дождь, сказал мужчина с безнадежной, тихой злостью; не сердитесь, дождь скоро кончится, говорит рассказчик, который снимает с себя всякую ответственность за непогоду. В путнике просыпается отцовское чувство, он спрашивает: Ну, как он? подходит ближе, заглядывает под шаль — мужу можно, — но женщина с такой поспешностью стыдливо запахивается, что он и сам теперь не знает: сына ему хотелось увидеть или грудь жены. И все же в теплом сумраке, в душистой полутьме смятой одежды он различает глядящие на него из этого сокровенного нутра синие глаза сына — дитя, наверно, чувствует себя чужеземцем среди темноглазых, кареглазых людей, — он помнит пот удивительно ясный и строгий взгляд, которым младенец следил за ним из колыбели, словно спрашивая: В какой это семье привел мне Бог родиться?

Грузная туча светлеет, слабеет натиск дождя. Мужчина вышел на дорогу, вгляделся в небеса, посмотрел поочередно на четыре стороны света и сказал жене: Идти пора, не до ночи же нам тут сидеть, а женщина ответила: Идем. Она вытащила сосок изо рта младенца, он впустую почмокал губами, вроде бы собрался заплакать, нет, передумал, потерся щекой об уже опустевшую грудь, вздохнул и заснул. Это был тихий ребенок, не крикун, не плакса — жалел, видно, мать.

Теперь они шли рядом: они уже привыкли к дождю и до того вымокли, что не согласились бы передохнуть ни на каком самом расчудесном сеновале — лишь бы до дома добраться. Надвигалась ночь. На западе еще догорал последний, мутно-красный луч, и вот все погасло, и земля стала похожа на черную бездну, гулкую и немую — как велик наш мир в час, предшествующий ночи! скрип колес слышался теперь отчетливее. Осел шумно вздохнул, и это было неожиданно, как разглашенная в полный голос тайна, а шорох мокрой одежды казался негромким плавным разговором, безостановочной беседой добрых друзей. Вокруг — насколько хватало глаз — не было ни огонька. Женщина перекрестилась сама, сотворила крестное знамение над лицом сына. В такой час нужно, чтобы защищено было тело, чтобы укрепилась душа, — в такой час на дороги выходят призраки, они бродят по оврагам или сидят на камушке, а появится путник — зададут ему три вопроса, на которые не сыскать ответа: кто ты, откуда идешь, куда идешь? Мужчина шагает рядом с телегой, он хочет затянуть песню, но не получается: все силы уходят на то, чтобы показать — ночь меня не пугает. Нам уже мало осталось, говорит он, теперь все вправо, там хорошая дорога.

Где-то очень далеко впереди зарница осветила тучи — как низко, оказывается, висят они над головой. Потом после нестерпимого ожидания раздался глухой удар грома. Этого только и не хватало, сказала женщина, смилуйся, святая Варвара! Однако гроза — а может быть, эта молния была лишь остатком уже отгремевшей непогоды — прошла стороной: наверно, святая Варвара, призванная на помощь, отогнала ее подальше — туда, где вера не так сильна. Они вышли на тракт — угадать это можно было по тому лишь, что дорога стала шире; а чтобы распознать иные признаки, нужно много стараний и дневной свет… По рытвинам и грязи шли они раньше, по рытвинам и грязи идут теперь, а тьма вокруг такая, что не видно, куда ставишь ногу. Осел движется вдоль насыпи, чутьем угадывая дорогу. Мужчина и женщина месят грязь следом за ним. Время от времени мужчина впотьмах выбегает вперед, смотрит, не заворачивает ли дорога, пытается различить Сан-Кристован. Когда же во тьме забелели стены первых домов, дождь внезапно стих, — так внезапно, что они этого сразу даже и не заметили. Шел-шел, а потом перестал; словно огромный навес растянули над дорогой.