Подкидыш для Лютого (СИ) - Страница 3

— Да откуда же мне знать, кто его подбросил. Вот орет у меня на руках. Наверное, кушать хочет. Да не тараторьте вы! Лучше скажите, что мне с этим делать?

— Пусть побудет у вас до утра, часика полтора-два, — слышу из трубки и ужасаюсь.

— До утра? Да вы с ума что ли там все посходили. Уже давно утро!

— Я имею ввиду конец смены.

— Ну, конечно, вам бы смену спокойно сдать! — взорвался я. — А ничего что оно орет. Немедленно приезжайте и забирайте подкидыша. Иначе я сейчас положу его туда, откуда взял…

Я грохнул трубку. И в это же мгновение понял, что сморозил еще одну глупость — даже адрес свой не назвал!

Ребенок вдруг затих. Первая мысль — а вдруг он умер?! Вот только этого мне и не хватало! С ужасом откидываю с его лица край одеяла и трогаю щечки малыша. Теплые. И глазенки на меня таращит. Ну, может, не на меня, а просто в никуда. Но главное — живой.

Осторожно кладу подкидыша на диван в гостиной. Опять набираю номер дежурного:

— Немедленно заберите у меня ребенка! Иначе я…

— Назовите адрес, — слышу в ответ и, облегченно вздохнув, называю свои координаты.

— Только, пожалуйста, побыстрее… Я долго этого не выдержу.

Ребенок, накричавшись до хрипоты, умолкает. Но я с ужасом обнаруживаю, что он мусолит край кружевной накидки.

— Ох ты ж, Господи! Это же тебе не соска! — Зря я сделал это. Как только малыш лишился удовольствия, он заорал так, что я вынужден был схватиться за свою больную голову.

Успокоить бедолагу было нечем. Единственное, что я мог сделать, это осторожно взять сверток на руки и попытаться укачать ребенка. Получалось не очень, от слова совсем.

Я вообще-то впервые держал на руках такое крохотное существо. А оно никак не унималось. До исполнения колыбельной я опускаться не стал. Но по мере возможности стал издавать какие-то звуки, отдаленно напоминающие песенку из моего детства. Что-то типа «Спят ыы-ыы-ыы игрушки…»

Внутри меня что-то дрогнуло.

Мне удалось убаюкать кроху. И теперь подкидыш мирно посапывал, причмокивая крохотными губками. Наверное, ему снилось прикосновение к маминой теплой груди и сладкий вкус молочка.

Это крохотное создание было настолько беспомощным и милым, что я поймал себя на мысли, что мне приятно держать его на руках. Тут же матюкнулся, обругав себя кретином, идиотом и крутым набором ярких эпитетов, соответствующих ситуации. При этом не удержался осторожно дотронуться до щечки бедолаги, ощутив прилив восхищения и доброты, граничащий с умилением.

За этим занятием меня и застал страж порядка. Рядом с ним стояла молодая женщина, как мне сказали, медработник Дома малютки.

Я ревниво смотрел, как она уверенно взяла моего подкидыша на руки. И уже готов был предъявить свои права на него. Уж больно безразличным показалось мне ее лицо. Но тут найденыш опять зашелся криком.

Это остановило меня и позволило трезво взглянуть на вещи: что я буду делать с младенцем? Дитя голодное, наверное, еще и мокрое. Ну уж нет, пусть забирают, — устало подумал я.

Исполненный важности полицейский устроил мне допрос с пристрастием. Где, когда, как и что. Пришлось открыть дверь, показать, где лежал сверток. И продемонстрировать, как я взял его на руки, как положил на диван.

— Ребенка разворачивали?

— Да вы что, я боялся до него дотрагиваться.

— Мальчик или девочка?

— Откуда же мне знать? Говорю же, не разворачивал.

— Записки в конверте не было?

— Ничего я не находил, — этот зануда конкретно надоел мне.

Девушка ловкими движениями развернула одеяла, в которые был закутан подкидыш.

— Возраст десять-пятнадцать дней. Девочка, — равнодушно констатировала она. — А вот и записка: «Простите. Я не могу поступить иначе. Позаботьтесь об Анечке, пожалуйста. Надеюсь на доброту и отзывчивость Вашего сердца. Спасибо.»

Я взглянул на мятый листок бумаги. Буквы на нем расплылись. Вероятно, незадачливая мамаша пролила над ним немало слез.

— Анечка, Аннушка, — вдруг проняло меня на нежность. Но я резко оборвал сентиментальные бредни.

Девушка из Дома малютки поторопила представителя власти. По всему было видно, что она устала возиться с орущим младенцем, которому и всего-то нужно было попить молочка.

— Из города не уезжайте. Вас вызовут по повестке, — на прощание заявил этот наглец.

Я почесал затылок, чертыхнулся в уме и вздохнул с облегчением, когда за ними закрылась дверь. Правда, появилась какая-то щемящая тоска. Жалко было кроху, которую подбросила мне бессердечная мамаша.

— Но почему она выбрала именно меня? — то и дело возвращалась навязчивая мысль. — Каким боком я могу быть причастен к появлению на свет этого несчастного ребенка. — Уснуть уже не получалось. Я заварил себе кофе. Пытался привести мысли в порядок. Но одна, засевшая в глубинах сознания, продолжала мучать меня.

— Почему именно я? За что в конце-то концов? Живу тихо, никого не трогаю. С женщинами с некоторых пор ни-ни. Кому я мог так насолить?

Приходящая помощница по дому с порога возмутилась:

— А что, собственно, произошло? Почему здесь так натопано?

Я взорвался:

— Вам-то что? Ваше дело наводить порядок, а не выяснять, кто у меня был и что делал!

Мария Ивановна (или как я называл ее то Марьвановна, то вообще Марьванна) ошарашенно посмотрела на меня. Такой тон я никогда раньше не позволял себе по отношению к ней. Это была очень милая женщина. Добрая и добросовестная. Мне стало стыдно. И я, извинившись за грубость, рассказал ей о происшествии.

Сердобольная женщина всплеснула руками. На ее глазах выступили слезы:

— Бедный ребенок! Да как же так можно, вот же стерва! Судить ее надо за это.

Я никогда не слышал, чтобы эта милая женщина так возмущалась. Хотя самому тоже хотелось крепко выругаться в адрес безжалостной кукушки.

Наше возмущение прервал звонок:

— Лютаев Антон Борисович?

— Я.

— Вас беспокоят из полиции. Не могли бы вы приехать для уточнения некоторых формальностей по вопросу о подкидыше?

Я посмотрел на часы.

— Но я не могу. Мне пора отправляться на работу.

— Хорошо. Значит, вызовем по повестке.

Вот только этого мне и не хватало. Офис взорвется от такой новости. Нет уж. Я решительно перезвонил в участок и выразил согласие немедленно явиться.

Ждать пришлось долго. Меня словно специально выдерживали, доводя до белого каления. Наконец вызвали в кабинет следователя. Он с первой минуты выразил свое недоверие к моей личности.

— Назовите свое имя и фамилию.

— У вас же все сведения обо мне уже есть.

— Отвечайте, когда спрашивают. Вы не в ночном клубе.

Пришлось повторно выложить все сведения о себе: не был, не привлекался и так далее.

— Ваши предположения — кто мог подбросить ребенка?

— Да откуда же мне знать? Я уже рассказывал.

— Потрудитесь пересказать еще раз.

Пришлось подробно описать предрассветную историю и дальнейшие события.

— И что совсем не знаете, кто бы мог оставить девочку под дверью?

— Абсолютно.

— Не прикрываете ли кого-нибудь из своих пассий?

— У меня нет и не было никаких, как вы говорите, пассий. Живу один. Никого не трогаю. Вы лучше скажите, что с девочкой?

— Откуда знаете, что это девочка?

— Так ведь при мне медработник Дома малютки ее осмотрела.

Я устал. Голова еще гудела. Но тут я вспомнил крохотное личико подброшенной девочки, и что-то опять дрогнуло во мне.

— А что с ребенком? — зачем спросил, сам не понимал.

— Волнуетесь? Значит все-таки знаете мать малышки?

— Да не знаю я никого. Говорю же, под утро услышал странные звуки. Выглянул — а там сверток. Поднял. Жалко стало. Сразу же позвонил в полицию. Все.

— Ладно, ладно, не горячитесь. Я должен задать эти вопросы по долгу, так сказать, службы. Не беспокойтесь, с девочкой все хорошо. Она под присмотром. Ее определили в Дом малютки.

Нам ведь надо выяснить, кто ее мать. Вот и допрашиваю Вас. А так Вы все правильно сделали.