Под местным наркозом - Страница 54
Врач снял колпачки. Я попытался еще поговорить с умершими: «Но ведь все они еще живы, доктэр. Крингс хоть и взял пистолет, который его дочь положила на барьер песочницы, но, как и Паулюс, предпочел не стреляться. На следующее утро он позвал к себе в кабинет всю семью, а значит и Шлотау, и меня, признал свое поражение и, упомянув о самоубийстве философа Сенеки и ничтожности смерти, сообщил нам свое решение: „Я решил добиваться победного поворота на другом поприще. Я ухожу в политику".
После этого к решению пришел я: я расторг помолвку с его дочерью. Он не возражал, дав понять, что это ему по душе. А Шлотау, хотя его не спрашивали, сказал: „Очень разумно".
Так закончилась эта военно-семейная игра. Но если вы позволите, доктэр…»
Врач был против каких-либо вариантов, он отверг последнее объяснение с Линдой: «Вы кончили, дорогой, точка, занавес и никаких дополнений. Мне, как зубному врачу, ежедневно приходится выслушивать подобные треугольные сюжеты в историческом или близком к современности облачении. Этот неизменный бедный треугольник утепляется политэкономической, религиозной, криминалистической, а порой даже налогово-правовой облицовкой. Пока вы не сделали нас свидетелями свадьбы Линда-Шлотау, давайте-ка лучше посмотрим на лыжников: какие они живые, как бегут серпантином, как взметают снег, оставляют след, как смеются и под конец пьют свой „овомальтин". Короче: теперь-то вы похоронили уж наконец свою бывшую невесту?»
– Мне удалось, как в свое время художнику Антону Мёллеру, который в моем родном городе обещанную ему дочь бургомистра…
– Еще одна, значит, история?
Веро Леванд называет этот процесс «переработкой». Пока он приготовлял цемент, осушал теплым воздухом обточенные зубы и устанавливал оба моста, я оживлял экран притчей о художнике Мёллере.
Но я не только излагал эту классическую историю о любовном треугольнике (которую мой врач охотно принес бы в жертву прогрессу), я одновременно позволял себе намеки на его треугольную ситуацию; ведь кто не знал, что мой врач выступает в роли вершины типичного старомодного треугольника между своей законной женой, матерью его детей, и своей ассистенткой?
«И это же произошло с моим земляком, талантливым Антоном Мёллером, который в 1602 году должен был написать для данцигской ратуши Страшный Суд – заказом этим художник, дотоле увлекавшийся маньеристскими аллегориями, был обязан будущему своему тестю, бургомистру города. Жениться на дочери патриция он должен был сразу же по получении пристойного по ганзейским понятиям гонорара.
Райски скучную часть картины Мёллер – чтобы покончить с ней – быстро намахал по моде своего времени. Он предвкушал чистилище и низвержение в ад, каковое – ведь он был сыном портового города – должно было произойти с помощью судна. Грешники должны были на торговых судах, баркасах и изящных ладьях плыть вниз по реке, списанной с Мотлау, одного из притоков Вислы. А в одной из ладей он хотел отправить в ад голую женщину – воплощение греха; он никак не мог без аллегории.
Но и грех нельзя было, как и теперь нельзя, изобразить без натуры. Дочка одного плотовщика – пышнотелое дитя реки – позировала, выставив вперед одну ногу и опершись на другую, она отдавала ему напрокат свою плоть, отчего, стоило лишь невесте художника взглянуть на продвинувшееся низвержение в ад, прослыла одиозной частью любовного треугольника, каковой вы, дорогой доктэр, хотя и сами участвуете в нем, считаете пережитком прошлого; а ведь он помог художнику па ниве искусства.
Невеста учинила скандал. Эта красивая, но для изображения греха недостаточно пышнотелая девушка настроила отца, управу и заседателей, чтобы они заставили Мёллера отречься от своего искусства. Его поставили перед выбором: либо сделать известное всему городу дитя реки неузнаваемым, либо отказаться от гонорара и от дочери бургомистра.
Так получился тот первый художественный компромисс, который я имел в виду, пытаясь повествовать о Фердинанде Крингсе, хотя оригинал, не смущаясь, носит это же имя – Фердинанд. Мёллер намалевал девице с реки новое лицо, похожее на лицо его невесты; как иначе мог он написать грех, раз ему велели убрать смешливую физиономию потаскушки из предместья – плотовщики жили около Санкт-Барбары, в нижней части города.
Шум по поводу изображения дочки бургомистра в греховном виде оставил след даже в городской летописи. Цехи и гильдии, будучи на стороне Мёллера, надрывали животы от смеха и распевали язвительные куплеты. Пахло уже политической распрей. (Суть дела была в праве на пивоварение и откуп на рыболовство.) Тут отцы города забыли свои угрозы и, во главе с бургомистром, заговорили просительно.
Так получился тот второй художественный компромисс, на который пошел и я, поместив Крингса и дочь Крингса среди цемента, пемзы, трасса и туфа: не на тело пригородной шлюшки, а на глуповато-смазливую мордашку своей невесты Мёллер надел стеклянный, отбрасывающий блики колпак, который и поныне задает нам загадку: какое отношение имеет эта нежная, узкая, как у козочки, головка, мистически расплывающаяся за стеклом, к такой массе соблазнительных округлостей? (Взгляните только, какие блики отбрасывает стеклянный колпачок: все отражается, все – весь мир со своими противоречиями…)
И войдя в раж, Мёллер в том же челне, что отправит грех в ад, поместил всех членов городской управы и бургомистра: донельзя похожими и не за стеклом.
Так получился тот третий художественный компромисс, на который пойду и я: если я остерегусь называть вас и вашу ассистентку по имени – что бы сказала на это ваша жена? – то ведь и художник Мёллер не был готов отправить в ад отцов города вместе с бургомистром и его доченькой: в возведенную в Гадес Мотлау он поместил и себя. Он с силой упирается в челн и смотрит при этом на нас: если бы не я, вы бы быстренько провалились в тартарары. Художник как спаситель. Он сохраняет нам грех. Он не капитулирует перед треугольником. Да ведь и вы тоже втайне привязаны к тригональности. Верно, доктэр? Честно? Верно?»
Мосты поставлены, и врач выключил телевизор. Ассистентка поднесла мне зеркальце: «Что теперь скажете?»
(С этим нестыдно выйти на люди. Зубы смыкаются. С таким прикусом можно начинать все сначала. И смеяться веселее. И разыгрывается аппетит, и хочется вгрызться в яблоко. С этим я обручусь. Да. Подумать только. Да. Подумать только. Столько зубов – и все за меня. С этим выйду на улицу…)
Врач – а не ассистентка – подал мне пальто: «Как только наркоз отойдет, язык начнет искать старые просветы. Потом это пройдет».
И когда я уже стоял в дверях, он дал мне рецепт: «Я предусмотрительно выписал вам двойную упаковку. Этого вам хватит. – Вы были приятным пациентом…»
За дверью и правда был Гогендоллерндам. На пути к Эльстерплац мне встретился Шербаум: «Ну, Филипп? Я освободился и кусаю теперь всей наличностью».
Для объяснения я показал ему свою уменьшенную прогению. Шербаум показал мне свой дистальный, с опозданием исправляемый прикус: «Это корректирующая пластинка. Довольно противная штука».
Я все еще издавал какие-то нёбные звуки: «Ну, дай вам бог!»
Шербаум сказал: «Да уж вытерплю».
Мы посмеялись без повода. Потом он ушел, потом, захватывая зубами воздух, пошел и я…
Линдалиндалиндалинда… (Покушения на убийство про запас.) Я поездил за ней. Январь шестьдесят пятого: с супругом и детьми фрау Шлотау хочет провести зимний отпуск на Зильте, так посоветовал врач. Ежедневные прогулки по дюнам, отшлифованным ветром. С закрытым ртом против расширяющего поры ветра по пустынной местности Лист. Вдыхая йод вокруг Элленбогена или оконечности Хёрнума, где, образуя водовороты, сливаются море и прибрежная полоса. Отец каждый день делает отметки на туристической карте. Взгляните на семью: впереди мальчики в резиновых сапогах, центр поля держит мать в куртке с капюшоном, в арьергарде отец, вооруженный биноклем. Так ходят они по берегу туда-сюда, ищут ракушек, здоровья.