Под крылом земля - Страница 4
— Подсаживайся, — сказал Кобадзе.
Майор опустился на свободный стул, и тот тяжело заскрипел под ним.
— Подождите, не пейте. — В руках у майора появилась бутылка. Мы и не заметили, откуда он ее извлек. Его «пиво» не пенилось в бокалах и было удивительно прозрачно.
— Ваше здоровье! — сказал он и взялся за бокал. Кобадзе пристально посмотрел на майора, но ничего не сказал. Майор перехватил этот взгляд. Склонившись к Кобадзе, он шепнул так, чтобы слышали и мы:
— Пиво пьют за здоровье лошадей и дураков. Мы подняли бокалы.
— Я в общем поухаживаю за вами, — сказал майор Нонне Павловне с той грубоватой непринужденностью, какая возможна только между хорошо знакомыми людьми. — Вы чем увлекаетесь? Яблочками? Возьмите, пожалуйста. А я, в частности, цитрусовыми, — и он отрезал от лимона, как от картошки, толстый короткий клинышек. Пальцы не очень-то повиновались ему — майор был, как говорится, на взводе.
Съев лимон, он неожиданно встал и, поблагодарив нас (а за что, мы и не поняли), направился к соседнему столику, где сидел новый командир эскадрильи — он при-был в полк одновременно с нами, молодыми летчиками.
Коньяк возымел действие: теперь я уже без стеснения рассматривал Нонну Павловну. Любовался наклоном головы, приспущенными ресницами, линией шеи.
«Интересно, знает ли она, что, когда смотришь на нее, жизнь кажется сказкой», — думал я и завидовал капитану.
Мы говорили о художественной самодеятельности, вернее, говорили Кобадзе и Нонна Павловна, а я слушал, не умея вставить слово. Потом я вспомнил, что Нонна Павловна обещала сыграть что-нибудь на рояле. Я попросил ее сыграть сейчас. Она согласилась, и мы прошли в зал, где уже кружилось несколько пар.
— Мне вспомнился старый вальс, — сказала она, присаживаясь на краешек стула у рояля. — Послушайте…
Эту мелодию я слышал в детстве в доме кривого деда Максима, у которого был граммофон — гордость его семи дочерей.
Я снова увидел себя мальчишкой, вихрастым, румянощеким. Моему румянцу завидовали сельские девчата, а квартировавшие в деревне трактористы говорили:
— Эй, Леха, дай-ка прикурить, — и прикладывали самокрутки к моим щекам.
Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой-нибудь инструмент, а отца не было дома.
Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим — всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!
Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.
Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:
— Дядя Филипп на обед подался.
И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», — бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.
— Чур моя косилка!
— Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.
— Я сегодня зачисляюсь в трактористы.
Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.
Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.
Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили:
— А вот я сейчас дядю Филиппа позову. Он тебе задаст…
Но отца и любили — за силу. Мы зачарованно смотрели, как он садился на колченогий стульчик возле норовистой колхозной лошади, названной ветеринаром никому в селе не понятной кличкой Мегера, и брал ее заднюю ногу. Мегера злобно косила на отца свой цвета бутылочного стекла глаз, скалила желтые лопатки зубов, фыркала, но ногу поднимала и клала на колени отцу. Несколько точных ударов молотком — и копыто Мегеры обрамлялось подковой. Что и говорить, таким отцом можно было гордиться!
И вот он стоит перед нами, невысокого роста и не очень широкоплечий, в неизменной косоворотке с расстегнутым воротом, ерошит черную бороду корявыми, изъеденными окалиной и каустической содой пальцами. Ребята, не спуская глаз с отца, торопливо слезают с машин — и врассыпную. Вот они попрятались в кусты и выглядывают оттуда, словно маленькие волчата, ждут надо мной расправы.
Но у отца нет охоты ругаться. Он только замечает вполголоса:
— Опять баклуши бьешь. Делом бы занялся.
Через пять минут я стою у горна и орудую кузнечными мехами. Они дышат тяжело, устало, со свистом и хрипом — им давно пора на покой. А ребята, те самые ребята, которые разбежались от окрика отца, сгрудились у дверей и смотрят на меня завистливыми глазами.
Лучи солнца проникают сквозь старую закопченную крышу, яркими пятнами лежат на черном земляном полу, на колоде с водой, в которой отец закаливает детали, на верстаке, густо заваленном обрезками железа, гайками, ключами, сверлами.
— Тять, можно Вовке покачать? — спрашиваю я у отца. Вовка Баринов — лучший приятель, и мы друг за дружку горой.
— Можно, — говорит отец, длинными щипцами доставая из горна раскаленный кусок металла.
Вовку сменяет Сережка, Сережку — Колька… и смотришь, до вечера каждый успеет поорудовать отшлифованным ладонями рычагом.
Когда мы немножко подросли, отец стал обучать нас кузнечному ремеслу. Человек громадного честолюбия, он любил повторять:
— Кузнец — заглавный человек на селе. Сказывают, в каком-то древнем, царстве-государстве даже господом богом был кузнец. Гефестом назывался.
Ребята охотно помогали отцу. Мы хотели быть такими же, как он, сильными, ловкими.
Мы, деревенские ребята, а точнее — трое из нас: Санька, Кирюха и я (боевое звено, как мы себя называли) многим были обязаны и старшей дочери кривого деда Максима, Алевтине Максимовне. В Отечественную войну она командовала эскадрильей «ночников», а теперь училась в военной академии. Приезжая на лето в деревню, она привозила с собой книги. «Аэродинамика», «Теория авиационного двигателя», «Аэронавигация», «Пилотирование» — эти слова на обложках тяжеленных фолиантов мы не могли произносить без придыхания и трепета. Каждый из нас готов был лишиться самых дорогих вещей, только бы посмотреть эти чудесные книги. Еще бы! Ведь мы мечтали стать летчиками, а эти книги открывали заветные тайны.
И Алевтина Максимовна иногда давала нам читать их. Многого мы не понимали, но зато все доступное для наших умов заучивали наизусть.
Скоро мы уже знали, из каких частей состоит самолет, что такое горизонтальный и вертикальный маневр, как действовать рулями, чтобы произвести вираж, боевой разворот, петлю Нестерова. Мы мысленно проделывали все фигуры высшего пилотажа, взлетали свечой, совершали посадку по-чкаловски — из штопора. Потихоньку от отца, который хотел всех нас видеть кузнецами, мы готовили себя к профессии летчика, строили летающие модели, тренировались в выносливости, ловкости.
Санька и Кирюха даже в колхозе работали без души, и я, секретарь комсомольской организации, агитировал, убеждал их работать лучше, а сам бредил авиацией и даже писал стихи о летчиках.
Однажды мы нашли у Алевтины Максимовны старую потрепанную книжку с интригующим названием: «Как построить простейший одноместный планер в течение одного месяца». Эта книга, изданная до революции и рассчитанная на простаков, полностью завладела нашими умами. Где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, мы думали теперь об одном — как достать для постройки планера полотно, бамбук, лакокрасочные материалы. В ход пошли простыни, лыжные палки, конопляное масло.