Под крылом земля - Страница 14

Ефрейтор шмыгнул носом, как тогда при майоре, и стал «смирно».

«Нет, Брякин, видно, не из тех, кого можно убеждать, — подумал я. — Ему надо приказывать, а не вдаваться в объяснения».

Кобадзе не спал, когда я вернулся домой. Сгорбившись, он сидел за столом в сдвинутой на затылок фуражке, уставясь глазами в одну точку. Под потолком плавало облако табачного дыма.

— Это ты, Алексей? — спросил он, не поворачиваясь. Его голос прозвучал тихо и скорбно. — Случилось несчастье. Одинцов отправлен в госпиталь.

Я стоял огорошенный, не сводя глаз с трубки капитана. Показалось вдруг, что вырезанный на ней Мефистофель подмигнул мне.

— Как это случилось?

— Очень нелепо. В высшей степени. Свалился с плоскости твоего самолета. Проверял что-то. Обшивка была в масле, а трап отсутствовал. Ну, и поскользнулся. А на земле лежал баллон. Удар пришелся по больной ноге… Пока мы добрались до госпиталя, у него подскочила температура. Сразу же стали готовить к операции.

Я не мог поверить, что человеку, с которым сегодня только был вместе, разговаривал, сейчас плохо. И все из-за меня! Из-за моей нетребовательности к Мокрушину. Неужели он не мог догадаться постлать трап? Вот бестолочь! И я еще хвалил его!

— Что же теперь делать? Кобадзе закрыл лицо ладонью.

— Понимаешь… — наконец сказал он, — надо как-то сообщить жене.

— Давно надо было… — начал я и осекся. Кобадзе даже не заметил мою растерянность и по-прежнему сидел неподвижно.

— Все будет сделано, — заторопился я. — Сейчас все будет сделано. Об операции лучше пока не говорить?

Капитан посмотрел на меня так, словно старался уяснить смысл моих слов.

— Да, да, скажи все, что нужно.

Дивизионная комиссия работала в полку двое суток. Председатель комиссии, приземистый инженер-полковник с хмурым лицом, казалось, не доверял никому, сам все осматривал и ощупывал. На самолете Герасимова полковник не поленился слазить в фюзеляж, хотя люк был самых скромных размеров.

— Пока неплохо, — еле выбравшись из фюзеляжа, заметил он. — Ага, моторчик только что заменили, нуте-ка, опробуйте, коллега.

Пока Герасимов пробовал мотор, комиссия осматривала машину сержанта Мокрушина.

— А не проверить ли нам и шасси? — председатель вопросительно поглядел на Мокрушина, словно советовался с ним.

— Разрешите поднять самолет на козелки? — спросил механик, приложив руку к съехавшей набок пилотке. Голос его дрогнул. Нужно было снимать трап, а под ним на обшивке имелись царапины от сапог.

— Сделайте одолжение.

Я побежал за дежурной автомашиной, чтобы привезти стоявшие у центральной каптерки козелки. По пути заскочил в «компрессорную», попросил подготовить новый баллон со сжатым воздухом.

Через десять минут и то и другое было на стоянке. Инженер-полковник сам залез в кабину, убрал шасси и тут же выпустил их. Сигнальные солдатики на плоскостях, выкрашенные в красный цвет, поднимались одновременно — шасси действовали безукоризненно.

— Поиски дефектов, так сказать, не увенчались успехом, — сказал Брякин, быстренько набросив на плоскость трап. Царапин комиссия не заметила.

Полковник посмотрел на Брякина строгим взглядом.

— Почему без комбинезона?

— Это кто? — Брякин состроил глупое лицо, но, взглянув в жесткие немигающие глаза полковника, изменил тон. — Сохнет после стирки, масло вчера сливал и обрызгался. — На всякий случай Брякин ретировался.

— Негоже получается, голубчик, — сказал мне полковник. — Подчиненные бьют баклуши, а вы на побегушках у них.

Осмотрев все машины, дивизионная комиссия уехала. А через три дня из соединения пришел приказ.

Его зачитали на утреннем построении. Состояние материальной части полка признавалось хорошим. Эталонным самолетом утверждался самолет старшины сверхсрочной службы Герасимова. За своевременную и образцовую подготовку машины к летней эксплуатации его наградили ручными часами.

Приняв их от командира полка, Герасимов тут же достал из кармана огромный, в луковообразном футляре «хронометр» и передал мотористу.

— Носи на здоровье. Заслужил, — хотел еще что-то сказать, но хрипловатый голос дрогнул, и старшина только рукой махнул. А все, кто стоял в строю, зааплодировали. Ближние, вопреки уставу, потянулись к механику и мотористу пожать им руки.

Мы с Кобадзе чуть ли не ежедневно наведывались в госпиталь, надеясь увидеться с Одинцовым. Я ходил, чтобы как-то оправдаться перед самим собой. Кобадзе говорил, что хочет подбодрить майора. По тому, как Кобадзе сторонился Нонны Павловны, я понимал, что он решил прекратить ухаживания.

— К больному еще нельзя, — говорили нам любезные дежурные. Посидев в приемной, мы уходили, оставляя для инженера немудреные гостинцы.

Однажды услышали:

— Завтра можно навестить больного.

Вечером Кобадзе зашел в гастроном и накупил всякой снеди.

— А это будет для него самым действенным элексиром, — сказал он, вытягивая из кармана бутылку с серебряной головкой.

— Говорить с ним и то не разрешат, и вы…

— Вот я и хочу заполнить этот пробел.

В вестибюле навстречу нам вышла маленькая старушка в сером халате, похожая на мышь.

— К кому, миленькие? — спросила она, пряча в карман недовязанный чулок.

Мы ответили.

— Поздно уже. Не велено пускать, потерпите до завтра.

Я соврал, что больному нужно передать срочное сообщение. Для убедительности Кобадзе похлопал меня по карману и важно надул щеки.

Старуха кивнула головой.

— Только не шумите, — сказала она, снимая с вешалки халат. — А то и вам и мне влетит от Николавны. Сурьезная она у нас. А ты, чернявый, здесь обожди.

Я быстренько накинул на плечи халат и юркнул на лестницу.

Проходя мимо зеркала, я невольно замедлил шаг. На меня смотрел невысокий широкоскулый парень с оттопыренными ушами. Никакой солидности!

Инженер читал газету и поэтому не заметил меня. Он изменился. Продолговатое тщательно выбритое лицо с залысинами на лбу теперь казалось кротким, умиротворенным, нос и подбородок заострились, и только глаза остались прежними, проницательными.

— Признаться, не ждал, — инженер подал худую, с голубыми жилками руку. — Ну, присаживайтесь и выкладывайте новости.

Я рассказал о событиях в полку, о том, что все машины уже подготовлены к лету. Одинцов прищурился, откинул с груди одеяло.

— Молодцы ребята! Ну, а как…

— Нет, давайте по очереди спрашивать! — перебил я его. — Скажите сначала, как вы себя чувствуете? Лицо у вас бледное.

— Это вам кажется.

В открытое окно ворвался гул барражирующего в небе самолета. По звуку мотора инженер определил, что летчик занимается пилотажем.

— Поди-ка, наш кто-нибудь. Эх, оказаться бы сейчас на аэродроме. А врачи еще с месяц продержат.

— Ну, ничего страшного, набирайтесь сил. Признаться, я не думал, что разговор будет таким спокойным, и все ждал, когда инженер начнет корить меня.

— Вы с сообщением Госплана об итогах послевоенной пятилетки знакомились? — вдруг спросил он. — Помните это место? — И взяв газету, прочел: — «Однако достигнутый уровень производства… некоторых видов приборов не удовлетворяет возросших потребностей народного хозяйства». Некоторых видов приборов, — повторил инженер, подняв тонкий палец. — Это камушек в мой огород. Раз взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Я был уверен — он сделает прибор. Мне уже не раз приходилось быть свидетелем одинцовского упорства. Он мог, например, после напряженного рабочего дня всю ночь просидеть над техническими расчетами, мог, не отходя от стола, чертить по восемнадцати часов.

— Нечестно оставлять друзей в беде! — Я повернулся на голос. Кобадзе, порывистый, быстрый, шагнул в комнату, держа в обеих руках по свертку. На плече висел халат. — Здравия желаю, товарищи! — гаркнул Кобадзе, словно в палате лежали глухие. За показной непринужденностью ему удалось скрыть свое волнение. Одинцов не заметил настороженности в его глазах.