Под конвоем лжи - Страница 3

Суффолк, Англия, ноябрь 1938

Беатрис Пимм погибла из-за того, что опоздала на последний автобус в Ипсвич.

За двадцать минут до смерти она стояла на автобусной остановке и в тусклом свете единственного в деревне уличного фонаря читала расписание движения автобусов. Через несколько месяцев фонарь будет погашен, согласно приказу о введении затемнения, но Беатрис Пимм не было суждено услышать это слово и узнать его смысл.

Ну а в этот день фонарь светил достаточно ярко для того, чтобы Беатрис могла прочесть выцветшее расписание. Чтобы не ошибиться, она привстала на цыпочки и водила по строчкам кончиком испачканного красками пальца. Ее покойная мать постоянно переживала из-за того, что дочь пристрастилась к живописи. Она считала, что леди не пристало быть вечно перемазанной масляной краской. Ей хотелось, чтобы Беатрис нашла себе более благородное хобби — скажем, занялась музыкой, или стала бы волонтером, или даже занялась бы литературой (хотя мать Беатрис всегда относилась к писателям с большим недоверием).

— Проклятье! — чуть слышно пробормотала Беатрис. Она так и застыла на несколько секунд, уткнув палец в последнюю строчку расписания. Обычно она была невероятно, просто до глупости пунктуальной. Ведя жизнь без какой-либо финансовой ответственности, без друзей, без родственников, она выработала для себя свод твердых, почти суровых жизненных правил. А сегодня отступила от него: слишком долго работала на натуре, слишком поздно собралась домой.

Оторвав, наконец, палец от расписания, она поднесла его к щеке и озабоченно нахмурилась. У тебя отцовское лицо, часто говорила ей мать с таким видом, будто это вызывало у нее самое настоящее отчаяние, — высокий и широкий лоб, большой аристократический нос, раздвоенный подбородок. Хотя Беатрис было всего лишь тридцать, в волосах у нее пробивалась заметная седина.

Она и впрямь не могла решить, что ей делать. До ее дома в Ипсвиче было более пяти миль — слишком далеко для прогулки. Ночь только начиналась, и на дороге еще продолжалось движение. Возможно, кто-нибудь согласится ее подвезти.

Вздох у нее получился все же очень тяжелым. Облачко тумана повисло перед губами, но тут же улетело прочь, подхваченное порывом холодного ветра с болот. По небу неслись клочковатые тучи, то и дело закрывавшие яркую, почти полную луну. Беатрис вскинула голову и увидела вокруг ночного светила блестящий круг — гало, — говорящий о наступлении мороза. Она впервые ощутила холод, и ее непроизвольно передернуло.

Она подхватила с земли свои вещи: кожаный рюкзак, чехол с холстами и сложенный и перевязанный ремешком видавший виды мольберт. Она провела весь день, делая этюды долины реки Оруэлл. Живопись была ее единственной любовью, а пейзажи восточной Англии — единственным объектом интересов. Следствием этого являлось наличие частых повторений в ее работах. Матери Беатрис нравилось видеть на живописных полотнах людей — уличные сценки, переполненные кафе. Однажды она даже предложила дочери пожить некоторое время во Франции, чтобы усовершенствоваться в живописи. Беатрис отказалась. Она любила эти болотистые равнины, дамбы, протоки и плесы, трясины, раскинувшиеся к северу от Кембриджа, и холмистые пастбища Суффолка.

Но делать было нечего, и она, преодолевая неохоту, направилась в сторону дома. Несмотря на груз, она в бодром темпе шла по обочине дороги. Она носила мужскую хлопчатобумажную рубаху, измазанную, как и руки хозяйки, красками, толстый свитер, в котором она сама казалась себе похожей на игрушечного мишку, драповое пальто со слишком длинными рукавами и брюки, заправленные в ботинки-веллингтоны. Вскоре она вышла из области досягаемости желтого искусственного освещения, и ее поглотила темнота. Она шла во мраке по пустой сельской дороге, не испытывая никаких дурных предчувствий. Ее мать, постоянно переживавшая из-за продолжительных одиноких прогулок дочери, не раз предостерегала ее насчет опасности подвергнуться нападению насильника. Беатрис же воспринимала такую опасность как нечто совершенно невероятное.

Она вновь почувствовала озноб и подумала о своем доме, большом доме на окраине Ипсвича, доставшемся ей по наследству после смерти матери. За домом, в конце аллеи, она выстроила студию, оснащенную множеством осветительных приборов, и проводила там большую часть времени. Для нее не было ничего необычного в том, чтобы провести день, а то и два, не перемолвившись ни словом с кем-либо.

Все это, и много больше того, было известно ее убийце.

Не прошло и пяти минут, как Беатрис услышала за спиной рокот мотора. Какой-нибудь торговец, подумала она. Судя по хриплому неровному звуку, старый грузовичок. Беатрис смотрела, как лучи фар, словно свет восходящего солнца, все ярче и ярче озаряли траву по обеим сторонам шоссе. Она услышала, как двигатель сбросил газ, и машина поехала накатом. Она ощутила порыв ветра, когда машина обогнала ее. Почуяла вонь выхлопа.

А потом она увидела, как машина свернула к обочине и остановилась.

Рука, отчетливо видимая в ярком лунном свете, показалась Беатрис странной. Рука высунулась из водительского окна фургона через секунду после того, как машина остановилась, и сделала безошибочно узнаваемый жест, приглашая ее в машину. На руке, отметила Беатрис, была большая кожаная перчатка из тех, что носят рабочие, которым приходится иметь дело с большими тяжестями. И одежда — рабочий комбинезон, вероятно, темно-синий.

Рука поманила ее еще раз. И снова Беатрис заметила, что в движении было что-то не так. Она была художницей, а хорошие художники кое-что понимают в движениях и очертаниях. Она успела заметить кое-что еще. Когда рука пошевелилась, то в разрыве между перчаткой и рукавом появилась часть запястья. Даже при слабом лунном свете Беатрис сумела рассмотреть, что кожа была бледной и безволосой — совершенно не такой, какими бывают руки рабочих, — а само запястье оказалось удивительно изящным.

И все же она совершенно не встревожилась. Напротив, она ускорила шаги и оказалась рядом с пассажирской дверью. Открыла дверь, положила вещи на пол перед сиденьем. Лишь после этого она впервые подняла голову и заметила, что водителя нет на месте.