Под часами - Страница 7
«Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трёх дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?..» Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришёл со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить всё, что ты сотворил, и умереть. Только умереть… от неудовлетворённости и стыда за всё содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмёшься за работу. Ты начнёшь мучаться и продвигаться вперёд, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остаётся – умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, – из тебя точно получится художник.
Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищённое место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить её на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где её можно застать, подошёл к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рёва и вони скользили сани, запряжённые парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое «Да-а…»
– Приезжай сейчас, – сказал он без нотки сомнения.
– Не могу.
– Не хочешь?
– Неудобно.
– По делу. Я один, но это неважно…
– Тогда давай в театре.
– Я болею.
– Болеешь? Первый раз такое слышу.
– Правда. Грипп.
– Ну, вот, хочешь заразить меня…
– Я тебя не в койку зову, а в дом… приезжай, мне герой нужен.
– Ты что, на кукол перешёл?
– Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги…
– Это как раз понятно, дорогой…
– Вот и расскажешь, просветишь… спектакль сыпется, спасать надо…
– Что привезти?
– Ты помнишь, у тебя был Шут…
– Из «Летней ночи»?
– Похоже…
– А лимон?
– У меня грипп, а не ангина… лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо…
– Зачем тебе шут? – спрашивала Таня с порога через полчаса.
– Нужен. Главный герой с ним на собрание придёт.
– Зачем?
– А там в зале больше поговорить не с кем!.. понимаешь? Не с кем! А шутам всё позволительно!
– Ну, ты придумал? Придумщик!.. Неправда, и шутам отрубали бошки… А твой будет с лицом…
– Нет, не начальника… с ним же поговорить можно!
– Не любишь ты людей!..
– Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!
– У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось… на собрание… какое собрание может быть на сцене!
– Хорошо… на бал, на маскарад…
– Какой бал в твоих производственных буднях…
– Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила… эта чёртова пьеса.
– Зачем брал? Возьми другую пьесу!
– Ты сама свихнулась… дали!.. за неё уже назначена премия. А у меня слетит звание…
– А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть…
– Не хочу. Больше ничего не хочу…
– Переходи в куклы… зайчики, лисички… шуты, принцессы, королевы… всё короче, прозрачней и сложней… у нас как раз междуцарствие…
– Перестань!
– Я серьёзно.
– А если серьёзно, сделай мне такого же шута, только перчаточного…
– Зачем, зачем?
– Не знаю ещё, но чувствую, что он мне пригодится…
– Это «пригодится» выстрелит потом в тебя… а я буду виновата…
– Глупо… при чём здесь ты…
– А там ничего нельзя подправить в пьеске…
– Можно. Написать «Занавес» перед действующими лицами, сразу после названия…
***
– Скажи мне, пожалуйста, но как же это всё выплыло наружу?
– Никто точно не знает – тридцать лет прошло.
– И ты не держала в руках этих записей?
– Нет! Я только знала о них… когда он уехал, это ходило, как легенда… может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю… спрятал куда-нибудь, или отдал кому-нибудь, возможно их и на свете нет уже. Сгорели, истлели в ржавой банке в огороде… сын увёз в Сибирь после института. Он там женился на казачке, говорят, – это была трагедия…
– Что делать? Что делать?
– Искать. Я так мечтала, что ты станешь учёным… это значит искать… и ничего больше не нужно, потому что каждый день ищешь. Находишь редко, но сам поиск!
– Я же тоже ищу…
– В другом месте – возможно, это было бы неплохо… но шанс пострадать от результата не вдохновляет… не правда ли?
– Ты такая молодая! Что ты сделала со своими талантами… Бог отсыпал тебе большой пригоршней…
– Талант – явление не индивидуальное… не преувеличивай… значит, этому времени в этом месте всё это не нужно было…
– Не согласен…
– Невысказанность убивает…
– Мама, так, значит, Шут! Он, значит, прав!
– Какой Шут, о чём ты?
– Да Пал Василич вот придумал… всё же в нём есть что-то… стихийное, оно прорывается через его меркантильность и суету…
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
– Вот, слушай! Голуби находят дорогу домой, куда бы их ни занесли на другой конец света. Причём именно занесли, они не сами залетели. Тогда бы можно было предположить, что они запомнили дорогу или пометили каким-то образом. А они прилетают в то место, откуда их взяли, и никто не может определить, как? И талант находит дорогу… это же тоже необъяснимо…
– Какая у тебя каша в голове – не хватает образования, не умеешь аналитически мыслить… для этого надо стать учёным…
– Мамочка, мамочка, я знаю про что ты… только вспомни, какая великолепная академия сидела за колючей проволокой…
Снова
Возвращение было тяжёлым. Всё, что прежде хотя бы не раздражало, если не принималось, теперь казалось пошлым, вымученным и натянутым. Собственно, пропала интонация, то, что невозможно объяснить, сформулировать, дать попробовать, как запах.
Кассир Клара Васильевна выдала крохи по бюллетеню с таким мученически сочувствующим выражением, что он заскрипел зубами. Наденька надула губки, захлопнула дверь и сказала, что вполне могла бы навестить его, если он действительно так болен… но хотя бы позвонил… она скучала и страдала… но посмотрела на него, сама распахнула дверь и уселась за машинку.
Директор поинтересовалась его самочувствием, но, слава Богу, в кабинет не вызывала и не спрашивала, как идут дела.
А дела не шли. И дел никаких не было. Он чувствовал, что летит в пропасть, с двух сторон отвесные стены – упереться в них ногами, и вполне можно подождать, пока сверху спустят спасительную верёвку. Но полёт стремителен – стоит выставить ногу, и её вывернет от соприкосновения с бешено проносящейся мимо стеной. Это был конец. Чувство беспомощности и тошнотного страха сменилось необыкновенным облегчением. Он закончил репетицию. Выстоял очередь на углу, запасся необходимым количеством спиртного, отложил десятку в пистончик, поймал машину и поехал необычным маршрутом – без звонка и без разрешения к старому доброму знакомому, который никакого отношения не имел ни к театру, ни к искусству, ни к женщинам. Он строил свой мир из железа, и в нём всегда находилось место для друзей. На окраине города в рубленой избе с огромным самодельным столом, превращённым в верстак, огромным псом, лежащим поперёк неметённого пола, и огромной печью, которая всегда топилась, как геенна огненная.
Здесь невольно возникал взгляд со стороны на всё происходящее, что давало возможность спокойно разобраться и принять решение. Можно было делиться мыслями вслух, можно было молча смотреть глаза в глаза и понимать друг друга, а можно было молча же пить и никуда не смотреть, как только в себя, и тоже прекрасно понимать собутыльника. Что они и делали почти до утра…