Почему вы пишете смешно? - Страница 49
И вдумчивое, удивленное внимание сатирика к мелочному существованию людей, для которых нет большого мира: «Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мыслями канцелярских сотрудников. „А на третье был компот из вишен“. Сообщается это таким тоном, как если бы говорили о бегстве Наполеона с острова Эльбы. „Вы знаете, Бонапарт высадился во Франции“».
И все эти записи — сатирические, негодующие, злые, язвительные, грустные, нежные, исполненные чувства, раздумья, фантазии или живой наблюдательности — связаны между собой, как бывают связаны стихи в одном цикле, и в чередовании их ощутим внутренний ритм. В этих записях вообще есть что-то от стихов (хотя они так непохожи на тургеневские «Стихотворения в прозе»; может быть, потому, что связаны с поэзией XX в., а тургеневские «Стихотворения» принадлежат XIX). Что-то от стихов в прозрачной недосказанности, недорисованности картин, которые дает Ильф. В своеобразных повторах, создающих порой ощущение рифмы. В сквозных темах, объединяющих группы миниатюр, расчлененные заметками совсем на другие темы.
«О, горе мне! Тоска! Тоска навеки!» — цитирует Ильф, и через несколько строк возвращается к этой записи: «На мутном стекле белела записочка: „Киоск выходной“. Тоска, тоска навеки». «Я не лучше других и не хуже». И через несколько строк снова: «Нет, я не лучше других и не хуже». А вот пример, когда сатирическая тема как бы связывает несколько записей в одну строфу, и этому не мешают другие фрагменты, помещенные между ними. «„Край непуганых идиотов“. Самое время пугнуть». «В каждом журнале ругают Жарова. Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов».
Как и цикл стихов, эти записи Ильфа можно читать с середины, в любом порядке, но лучше всего их читать все-таки подряд, как они написаны Ильфом. И очень жаль, что эта книжка все еще не издана полностью и подряд, в том виде, как ее оставил Ильф. (Считается, что Ильф писал эти заметки прямо на машинке, как они приходили в голову. Но вероятно, это было не совсем так или не всегда так. По крайней мере для некоторых записей делались черновики. Сохранилось несколько узких, длинных, исписанных от руки листков. Отдельные записи в свою последнюю работу Ильф перенес отсюда.)
Последний год жизни Ильфа, как и все десять лет его совместной работы с Петровым, был полон и трудностей и трудов. Конфликт с «Мосфильмом» по поводу «Цирка» был именно в эту весну. Лето было отдано работе над «Одноэтажной Америкой», напряженной работе, в которой писатели впервые испытывали свои способности писать совместное произведение порознь. В сентябре 1936 г. «Одноэтажная Америка» была сдана в журнал «Знамя».
Заместителя редактора журнала С. Рейзина, готовившего «Одноэтажную Америку» в печать, радовало как читателя и смущало как редактора отсутствие привычной схематичности в этой книге, подчиненность всего повествования в ней живым впечатлениям путешественников. Он настаивал на послесловии, на ряде осторожных оговорок в нем и просил Евгения Петрова (Ильфа щадили, переписку редакция вела с Петровым) не возражать против некоторых поправок, сделанных в тексте редактором.
Петров же возражал запальчиво и решительно, от имени своего и Ильфа. «Мы категорически возражаем, — писал он, — против написания послесловия о том, что, дескать, наши наблюдения не носят исчерпывающего характера. Лучше совсем не писать книг, чем снабжать их послесловиями». «Писатели — пишут, критики — критикуют. Мы не боимся критики, так как чувствуем свою правоту. Все, что написано в книге, — чистейшая правда. Там нет ни слова лжи».
Сохранились поправки, на которых настаивала редакция, и замечания Е. Петрова по поводу каждой из них.
«Богатых и нищих нет. Вернее, все нищие», — написано в главе об индейской деревне. Редактор вычеркнул эту фразу. «Надо безусловно оставить, — пишет Е. Петров. — В отношении к индейской деревне это абсолютно правильно! И потом это правда. В деревне, о которой идет речь, все индейцы нищие».
«Наши стахановцы иногда перекрывают нормы американских рабочих», — пишут Ильф и Петров. Редактора смущает это «иногда», и он заменяет его словом «нередко». «Прошу оставить! — настаивает Е. Петров на авторском варианте. — Иначе будет неправда».
И в другом месте. «Мы, кстати, и не такие уж бедные». Редактору эта фраза кажется слишком уничижительной. Появляется бодрая поправка: «Тем более, что мы, кстати, давным давно уже не бедные». «Ужасная поправка!» — пишет Е. Петров и просит восстановить авторский текст. Надо сказать, что почти во всех случаях Е. Петров настоял на своем.
Всю зиму 1936/37 г. Ильф жестоко болел. Он был бледен и подавлен. Но к весне ему стало лучше. Пожалуй, он поправлялся. В середине марта сделали рентгеновские снимки. Они были благоприятны. Писатели хотели поехать на Дальний Восток. Врач считал это реальным. Ильф и Петров всерьез думали о поездке.
«Одноэтажная Америка» явно пользовалась успехом. Она вышла в журнале, потом в «Роман-газете», ее готовились выпустить отдельными книжками и Гослитиздат и издательство «Советский писатель». Перед тем главы из нее печатались в газетах. Не только в «Правде», но и в «Литературной газете», и в «Вечерней Москве», и даже в газете «За пищевую индустрию» (здесь, естественно, отдали предпочтение главе «Аппетит уходит во время еды»). Книгу обсуждали на читательских конференциях в учреждениях и редакциях. Интерес Ильфа и Петрова к «сервису», к постановке торговли и обслуживания за рубежом несколько пугал, но он же и привлекал определенные деловые круги. На книгу одной из первых откликнулась газета «Советская торговля».
Единственная отрицательная рецензия появилась в «Известиях» в марте 1937 г., называлась «Развесистые небоскребы» и оставляла смутное подозрение, что рецензируемую книгу рецензент не прочел: незабываемого толстяка Адамса он уверенно именовал… Смитом.
В начале апреля Ильф и Петров выступили на собрании московских писателей с речью «Писатель должен писать!». Собственно, выступал Евгений Петров. «Ильф сидел рядом со мной, — рассказывает В. Ардов, — в одном из последних рядов, высоко и далеко от трибуны. Он очень покраснел и закрыл глаза. У него всегда бывало так, когда Петров читал их общие сочинения. Мы даже шутили: Петров читает рукопись, а Ильф пьет воду в президиуме и громко перхает, будто это 1у него, а не у Петрова, пересыхает в горле от чтения»[72]. Речь произвела большое впечатление, ее перепечатывали и цитировали.
Через несколько дней Ильф слег. «Я никогда не забуду, — писал Евгений Петров, — этот лифт, и эти двери, и эти лестницы, слабо освещенные, кое-где заляпанные известью лестницы нового московского дома. Четыре дня я бегал по этим лестницам, звонил у этих дверей с номером „25“ и возил в лифте легкие, как бы готовые улететь, синие подушки с кислородом. Я твердо верил тогда в их спасительную силу, хотя с детства знал, что когда носят подушки с кислородом, — это конец. И твердо верил, что, когда приедет знаменитый профессор, которого ждали уже часа два, он сделает что-то такое, чего не смогли сделать другие доктора, хотя по грустному виду этих докторов, с торопливой готовностью согласившихся позвать знаменитого профессора, я мог бы понять, что все пропало…» («Из воспоминаний об Ильфе»).
Ильф умер вечером 13 апреля 1937 года.
Когда на другой день после смерти Ильфа в газетах появились некрологи, кто-то из друзей сказал Петрову:
— Такое впечатление, будто сегодня и вас хоронят. И в самом деле, имя Евгения Петрова упоминалось во всех некрологах. Говорить об Ильфе, не вспоминая его соавтора, было невозможно.
— Да, это и мои похороны, — ответил Петров.
Глава двенадцатая
Евгений Петров после смерти Ильфа
Смерть Ильфа была для Петрова глубокой травмой, и личной и творческой. С потерей друга он так и не примирился до последнего дня своей жизни. Но творческий кризис преодолевал с упорством и настойчивостью человека большой души и большого таланта. Он понимал, что со смертью Ильфа писателя Ильфа и Петрова не стало. Предстояло заново сложиться писателю Е. Петрову — с новыми темами, новыми жанрами, новым художественным почерком. «Когда мы с ним встретились в 1940 году после долгой разлуки, — вспоминает И. Эренбург, — с необычайной для него тоской он сказал: „Я должен все начинать сначала“»[73].