Почему? Вопрос, который остается всегда - Страница 19

«Позвольте прежде всего сказать, о чем я не буду говорить, — обратился я к собранию. — Я не буду говорить о контроле над оружием, об умственных расстройствах, об ошибках воспитания или о мрачных подробностях случившегося в «Сэнди-Хук». Думаю, вы уже достаточно наслушались всего этого. Я не буду давать вам много практических советов. Честно признаюсь: я в этом не особо хорош. Меня попросили говорить на единственную тему, поэтому ограничу свое выступление вопросом: ‘Где Бог, когда я страдаю?’»

Далее я сказал, что, размышляя над этим вопросом после событий в «Сэнди-Хук», я к своему удивлению почувствовал, что моя вера не пошатнулась, а наоборот — укрепилась. Мне хорошо известны вопросы о добром и могущественном Боге, которые мгновенно всплывают на поверхность, когда обрушиваются страдания, и многое из написанного мной вращается именно вокруг них. И все же, как отметил в своем блоге богослов Мирослав Вольф на следующий день после стрельбы в Ньютауне: «Те, кто наблюдают за страданиями, чувствуют искушение отвергнуть Бога. Те же, кто проходят через страдания, зачастую не могут отказаться от Него — в своем утешении и в своей боли». Присутствие в церкви в зимний вечер такого числа людей подтверждало его мысль.

Вольф также сказал: «Вы можете протестовать против зла в этом мире только в том случае, если верите в доброго Бога. Иначе ваш протест не имеет смысла».

Незадолго до того, как мне позвонили из Ньютауна, я прочитал рассказ епископа Дезмонда Туту о его опыте в Южной Африке. Будучи главой «Комиссии истины и примирения», он приготовился к тому, что его богословие подвергнется суровому испытанию — отчасти из-за того, что множество преступлений, которые он расследовал, совершили «добропорядочные христиане» (как-никак, апартеид был детищем и официальной доктриной Голландской реформаторской церкви в ЮАР). День за днем Туту выслушивал свидетельства жертв жестокого насилия. Приспешники африканеров избивали подозреваемых до полусмерти и иногда хладнокровно расстреливали их. На тех же, чья вина была доказана, эти чернокожие надевали «ожерелье»: вешали на шею облитую бензином шину, которую затем поджигали.

К своему удивлению, епископ Туту обнаружил, что два года подобных рассказов помогли ему укрепить веру. Слушания убедили его в том, что люди, совершающие преступления, несут нравственную ответственность, и что добро и зло в равной степени реальны и важны, «поскольку так уж была устроена наша вселенная: если мы не живем в согласии с ее нравственными законами, мы сполна заплатим за это». Несмотря на неумолимые свидетельства бесчеловечности, Туту уходил с заседаний «Комиссии истины и примирения» с обновленной надеждой: «Для нас, христиан, смерть и воскресение Иисуса Христа являются неопровержимым доказательством того, что любовь сильнее ненависти, жизнь сильнее смерти, свет сильнее тьмы, а смех, радость, сострадание, доброта и правда гораздо сильнее их отвратительных противоположностей». Для меня события в Сэнди-Хук послужили подтверждением выводов Туту.

Я также читал труды «новых атеистов» и биологов-эволюционистов, которые категорически отвергли бы взгляды Туту на реальность. Например, Ричард Докинз, высмеивающий религию как «вирус ума», утверждает, что вселенная «обладает в точности теми свойствами, которые мы могли бы ожидать, если бы в ее основе не было никакого замысла, никакой цели, ни зла, ни добра — ничего, кроме слепого, беспощадного безразличия». Стивен Джей Гулд описывает человечество как «сиюминутную космическую случайность, которая никогда бы не повторилась снова, если бы дерево жизни можно было пересадить». Согласно этим и другим современным ученым, мы — не более, чем сложные организмы, запрограммированные эгоистичными генами действовать исключительно в собственных интересах.

«Разве вы пережили нечто подобное? — спросил я у тех, кто собрался в Ньютауне. В присутствии этих людей гипотезы «новых атеистов» выглядели еще более бессодержательными. — Я так не думаю. Я увидел излияние скорби, сострадания и щедрости, а не слепое, беспощадное безразличие. Со стороны работников школы, пожертвовавших своей жизнью ради спасения детей, и в сочувственном отклике общины и всей страны я увидел в действии альтруизм, а не эгоизм. Я увидел демонстрацию глубокой убежденности в том, что погибшие люди важны, что 14 декабря мы лишились чего-то неоценимо драгоценного».

Посреди трагедии даже сугубо светская культура признает ценность отдельных человеческих существ, что является отголоском христианской уверенности в том, что каждый из нас отражает Божий образ. Мне вспомнилось, что после 11 сентября 2001 года газета «Нью-Йорк Таймс» решила опубликовать некрологи в память о каждом из трех тысяч погибших в результате атаки на Всемирный торговый центр, подтверждая, что эти люди были важны, а не представляли собой некую космическую случайность во вселенной беспощадного безразличия. (Также примечательно, что после общенациональных трагедий медиа обращаются к священникам, раввинам и пасторам, в то время как атеисты хранят благоразумное молчание.)

Хотя трагедии по праву ставят веру под сомнение, они ее также и укрепляют. Безусловно, тот факт, что мы — не случайный побочный продукт безликой вселенной, а создания любящего Бога, желающего жить с нами вечно, — это хорошая новость. В Ньютауне я задал знакомый вопрос, но с незначительным изменением: «А где нет Бога, когда я страдаю?» Кинорежиссер Ингмар Бергман предлагает современный ответ: «Ты появляешься на свет без всякой цели, живешь без всяко­го смысла. Смысл жизни заключен в ней самой. Умирая, ты просто угасаешь».

Родители, потерявшие ребенка в школе «Сэнди-Хук», с которыми я встречался, испытывают к подобному выводу чувство отвращения. Они крепко держатся за надежду, что существование их сына или дочери не завершилось 14 декабря 2012 года, но что личностный и любящий Бог исполнит Свое обещание и приготовит для нас совершенный дом.

И все же, проблемы, порожденные трагедиями, не исчезают легко. Сквозь века эхом звучит один вопрос: «Заслуживает ли этот мир — пусть даже Бог однажды его и восстановит — той боли, которая его наполняет?» В Японии я беседовал с женщиной, которая, выйдя первый день на новую работу, оставила двоих детей под присмотром бабушки, и теперь корила себя за это, потому что бабушка не смогла им помочь спастись от цунами. В Сараево я стоял на том самом холме, с которого снайперы намеренно целились в детей, перебегающих открытую местность, чтобы добыть воды. В Ньютауне один мальчик спросил: «С кем я теперь буду играть?»

Почему любящий Бог вообще допускает подобное? В своей авторской колонке, посвященной «Сэнди-Хук», обозреватель «Нью-Йорк Таймс» Росс Даусэт вспомнил знаменитый эпизод из романа «Братья Карамазовы», где Иван рассказывает истории о детях, которых избивали и подвергали пыткам, и делает вывод, что никак не может принять Бога, мирящегося по каким бы то ни было причинам со страданиями детей. Подобным же образом, врач в романе Альбера Камю «Чума», наблюдая за тем, как ребенок умирает от бубонной чумы, заявляет: «Я отказываюсь участвовать в таком устройстве порядка вещей, который допускает подобное».

Только страдающий Бог может ответить, заслуживает ли эта планета той цены, которая за нее заплачена. Впрочем, после бесед с семьями, потерявшими сына или дочь, у меня уже есть ключ к такому ответу. Если вы спросите их: «Вы провели вместе со своим ребенком шесть или семь лет. Стоят ли они той боли, которую вы сейчас испытываете?», — то услышите решительное «да». Как выразился поэт Альфред Теннисон после смерти своего молодого друга: «Лучше потерять того, кого любишь, чем вообще никого не любить». Быть может, Бог чувствует то же самое по отношению к падшему творению?

Семьям в Ньютауне я посоветовал прочитать небольшую книгу священника Епископальной церкви Джона Клэйпула, которая принесла утешение многим родителям, потерявшим ребенка. Причину открывает уже само ее название: «Пути собрата по страданиям». В этой книге Клэйпул говорит не как пастор, предлагающий избитые клише, а как отец, в муках взывающий к Богу, Который, кажется, не предлагает никакого утешения. Полтора года он искал решение для исцеления своей восьмилетней дочери от лейкемии. Клэйпул обращался к лучшим врачам; девочку помазывали елеем знаменитые евангелисты с даром исцеления; о ней усердно молились прихожане и друзья Клэйпула. А потом она умерла.