Поцелованный богом - Страница 3
– Узнай, кто любовница моего сына.
– Хорошо.
Другого ответа он не ждал. Марлен Петрович уставился на огонь, пустившись в путешествие в юность...
Только после позднего обеда Маргарита Назаровна ушла к себе, сославшись на банальную причину – головную боль. Наконец она получила возможность остаться со своими тревогами наедине. В сущности, эти тревоги – не что иное, как все та же память, всколыхнувшая такое, о чем не хотелось бы вспоминать. Но прошло очень много лет, годы превратили Марлена в рухлядь, Маргарита Назаровна тоже недалеко от него отстала, они оба отжили свой век. Но те, кто жил до них, непонятным образом связали потомков. Все-таки странно: почему Марлен жив?
Она легла на кровать и мысленно пустилась в путешествие в юность...
1920 год, Кубань.
– Комиссар! Комиссар!
Силантий Фомич оглянулся. К нему во весь опор, разгоняя случайно не перебитых кур, скакал Яуров. Комиссар еще издали приметил, что всадник отчего-то зол, шапка сдвинулась набок и, казалось, вот-вот слетит с его головы. Хлопец он горячий, то и дело взрывается, как порох, потому Силантий Фомич не обеспокоился, что случилось нечто экстренное. Отряд отбился от основных частей армии, разбив белогвардейскую банду, однако позиции занял крепкие, вроде паниковать нечего. Он спокойно вытер руки, промокнул шею и кинул рушник на плетень. Тем временем Яуров подлетел к плетню и, не унимая коня, который гарцевал на месте, поднимая облако пыли, выпалил:
– Петро с Васькой беляковских баб расстреливают. Мы что ж, с бабами да детьми воюем? С безоружными? Таковского уговору не было!
– А черт! – досадливо произнес Силантий Фомич. – Где он их взял?!
– В одной из хат прятались, – торопливо объяснил Яуров. – Думали, что беляки вернутся, а идти с ними в бой побоялись. Тутошний голодранец сдал их, а командир вывел на расстрел, брата Ваську заставил, добровольцев стрелять не нашел.
Не удержавшись, Силантий Фомич выругался, хотя никогда этого не делал, считая, что должен являть собой образцовый пример для разношерстной компании, сформированной в отряд всего пару месяцев назад. Тогда к ним примкнуло много людей не то что без роду и племени, но и всякого сброда. Пробовал Силантий Фомич воздействовать на командира Петро Шестрюка, мол, отбор следует делать более тщательно, проверять людей, а не брать в ряды Красной Армии невесть кого. Но тот выставлял свои доводы: кто от контры землю очищать будет? На самом деле, как давно заметил Силантий Фомич, Шестрюка меньше всего волновала неочищенная земля, его прельстила власть и ему неважно было, кем командовать, важно, чтоб ему подчинялись.
– Стенька! – закричал комиссар. – Коня мне! Живо!
Вскочив на неоседланного коня, Силантий Фомич помчался на другой край хутора, где в добротной хате стал на временный постой Шестрюк с братом.
Катя вытянулась в струну, она понимала: на помощь никто не придет, а смерть неизбежна и ее надо принять с достоинством. Но как трудно думать о достоинстве в двадцать лет, как трудно знать, что твоя смерть близка, трудно не кричать, когда твою бабку и мать толкнули к стене грубые руки. Бабушка плакала и просила пощадить невинных детей, мама держалась стойко, не давая себе послабления. Грянули револьверные выстрелы, мама и бабушка упали, будто их скосила невидимая сила. Двенадцатилетний брат Сашенька закричал, прижавшись к Кате, но ему позволено, он еще мал, а ей – нет. Четырнадцатилетний Вацлав лишь тихо всхлипнул, он понимал: идет война, а на войне убивают. Но Катю, взрослую девушку, покинуло самообладание, слезы, как ни старалась она их сдержать, лились потоком.
– Теперь вы, – махнул револьвером командир бандитов. Расстреливали он и еще один мужик, очень похожий на него, такой же чернявый.
Катя помнила взгляд матери перед смертью, брошенный на них, – успокаивающий, теплый, прощальный. Она словно просила: будь сильной. Собрав мужество, девушка взяла братьев за руки и повела туда, где лежали бездыханные мать и бабушка, тихо шепча:
– Это не больно, вы сами видели.
– Мы умрем? – спросил Сашенька.
– Нет. Мы улетим на небеса. Мама с бабушкой ждут нас.
Катя стала ближе к стене, опустила глаза на два тела у ног, чтобы подкрепить себя силой, которой у нее не хватало. Но лучше б не видела их. У мамы были открыты глаза, наверное, ее душа хотела посмотреть, как умрут дочь и сыновья.
– По врагам революции, по белой контре... пли! – скомандовал командир.
Одновременно с ним издалека кто-то закричал:
– Стой!!!
Но два выстрела уже грянули. Катя осталась стоять, сжимая руки мальчиков, которые вдруг отяжелели и потянули ее вниз. А она стояла, не отпуская рук братьев, и смотрела на два дула, теперь направленных в нее.
– Стой!!! – неистово кричал Силантий Фомич.
Его лошадь перемахнула через плетень, задев задними копытами глиняный горшок, который разлетелся на мелкие кусочки. Следом за комиссаром перемахнул плетень и Яуров, но сразу же потянул коня за повод, останавливая, тогда как Силантий Фомич успел закрыть своею лошадью девушку.
– Ты что делаешь, Петро?!! – взревел он, обращаясь к командиру. – Кто тебе дал право убивать?!!
– Мое право дала мне война и командирское звание, – спокойно сказал Шестрюк. – Всю белую контру следует...
– Кто контра? – негодовал комиссар. – Женщины? Эта девчонка? Пацаны? Яуров, погляди, живы ли?
Тот спрыгнул с коня, подошел к убитым.
– А ты подумай: вырастут эти пацаны – и что потом? – возразил Петро. – Они нас не пощадят, они нас из-за угла... Видать, ты забыл: террор, только беспощадный террор...
– Молчать! – процедил комиссар. Он спрыгнул с лошади, подошел вплотную к Петро и тихо отчитал его: – Ты устроил бойню, это уже не война. Когда б они, – он кивнул назад, – вчера воевали с тобой, ты имел бы право убить их в бою. В отряде разложил дисциплину, занимаешься грабежами, развратом...
Петро усмехнулся, пряча револьвер в кобуру, при этом глаза его недобро сверкнули:
– Не лез бы ты, комиссар, в мои командирские дела.
– Я наравне с тобой отвечаю за дееспособность и политическое сознание отряда, вверенного мне партией и рабочим классом, – процедил Силантий Фомич. – Должен предупредить: я доложу высшему руководству армии о твоих делах, ежели не исправишься.
– Исправления хошь? – ухмыльнулся Петро. – Ну так в жены ее определю, вину свою заглажу.
Комиссара задел за живое его издевательский тон, но вокруг стояли головорезы Шестрюка, неровен час – выделятся в банду и отколются. Тогда перестреляют всех, людей верных молодой советской власти.
Яуров с трудом расцепил руки мальчиков и девушки, которая будто окаменела и была мертвенно бледна. Подойдя со спины к комиссару, он шепнул:
– Одна дивчина жива, не успели.
Комиссар скрипнул зубами, но теперь-то ничего уже не сделаешь. Он подошел к девушке, от стыда, не глядя на трупы и ей в глаза, и тихо произнес:
– Простите.
Она перевела на него пустой, ничего не понимающий взгляд и вдруг завалилась, комиссар еле успел поддержать ее, чтоб не упала на трупы.
– Васька! – крикнул Петро брату, с которым расстреливал контру. – Отнеси девку в сарай и запри.
– Есть, командир, – с подчеркнутым повиновением сказал тот, забрал у комиссара и легко поднял бесчувственную Катю на руки, понес в соседний двор.
Любопытные – бойцы и хуторяне – медленно расходились, а Силантий Фомич стоял, опустив голову, не смея поднять на них глаза. Он чувствовал немой укор жителей этого хутора, их молчаливый протест, чувствовал свою вину и бессилие. Силантий Фомич взял лошадь под уздцы и только тут заметил небольшую группу, состоявшую из пожилого и бородатого мужчины, такой же женщины, молодайки и хлопца лет пятнадцати.