Побег из жизни - Страница 46

— Сейчас уже можно за ним пойти, — сказала фрау Клаус, взглянув на старинные настенные часы. — Нет, нет, я сама. Я думаю, что так доктор придет скорее. А вы, пожалуйста, побудьте здесь.

Фрау Клаус, наскоро накрасив губы и подобрав под шляпку волосы, отправилась в больницу. Она торопливо шагала по улицам, и хозяйки, выглядывая из окон, удивлялись, куда это мчится в такую рань фрау Клаус.

Тетушка Марта после ухода хозяйки подошла к двери спальни Клауса и, опустившись на колено, заглянула в замочную скважину. Отто Клаус лежал на диване, и тетушке Марте был виден только его нос и кусок подбородка, но если бы ее спросили, она, всплескивая руками, могла бы поклясться, что герр Клаус сильно сдал за эту ночь. Глаза впали, лицо, как у покойника, и сам лежит и только жалобно стонет из последних сил. Тетушка Марта, осмелев, открыла было дверь в кабинет и спросила больного, не нужно ли ему чего, но он только сердито махнул рукой, и она, втянув обратно голову, снова закрыла дверь.

Видно, фрау Клаус быстро добежала до больницы и хорошенько попросила доктора, потому что тетушка Марта не успела еще как следует продумать, что она будет рассказывать соседкам о болезни Отто Клауса и его страданиях, о трогательной заботе его молодой жены, как к дому подъехала машина. Из нее вышел доктор с фрау Клаус. Это был мужчина средних лет, весьма почтенный, в очках и с громким голосом. Едва войдя в дом, он потребовал, чтобы ему дали помыть руки, и потом вошел к больному. Тетушка Марта и сама фрау Клаус ожидали его в столовой. Фрау велела сварить кофе — может быть, доктор захочет выпить чашечку. Но доктор не стал пить кофе. Он вышел из спальни быстрыми шагами и спросил, где телефон. Марта проводила его в соседнюю комнату. Фрау Клаус хотела было зайти к мужу, но доктор не велел входить к нему.

— Это что-нибудь заразное, — прошептала тетушка Марта. — Уж я знаю, вот так и в двадцатом году, когда свирепствовала инфлюэнца, к одной моей родственнице пришел доктор, и знаете что...

Но тетушка Марта опять не договорила эту старую, но весьма подходящую к случаю историю. Доктор позвонил в свою больницу и велел приготовить для больного отдельную палату, во флигеле с отдельным входом. «Инфекционный, — сказал он по телефону, — да, строгая изоляция».

Больного отвезли на машине в больницу. В квартиру приехали вызванные доктором санитары и чем-то брызгали и дымили так, что потом долго еще стоял приторный запах лекарств.

«Беда приходит, когда ее совсем не ждешь, — говорили в тихих, чистеньких домиках. — Такие приличные люди».

И в самом деле. Жили Клаусы, можно сказать, всем на зависть. Отто Клаус иногда вечерами прогуливался по улице, слегка приподнимая шляпу при встрече со знакомыми. Но больше предпочитал сидеть в кресле у телевизора.

— Ведь ему, кажется, приходилось часто выезжать.

— Совершенно верно. По делам фирмы. Его ценили. Жили супруги тихо. Говорят, он ее очень любил. А уж о фрау Клаус никто плохого слова не скажет. Этой женщине господь всего вдоволь дал — и собой хороша и разумная.

— Да, очень милая. Ну, она не засидится во вдовушках. И к тому же говорят, у нее осталась в банке вполне приличная сумма.

— Как вдовушка? Что вы говорите?

— Помилуйте, а вы не знали?

— Разве Отто Клаус умер?

— Сегодня в три часа. Не помог даже знаменитый доктор и все новейшие средства.

— Ах, какой ужас, какой ужас! Бедная фрау Клаус!

— Завтра утром назначена кремация.

Слухи оказались правильными. Бедный Отто скончался от болезни, носившей весьма грозное название: «вариола вэра» — черная оспа. Эта страшная гостья уже много лет не посещала их городок, да и вообще их страну. Наверное, Отто заразился ею во время поездки на Восток. Были изолированы и сидели в карантине все лица, соприкасавшиеся с больным в последнее время. К счастью, их было немного. Им-то и разрешили, правда, с огромными предосторожностями, присутствовать на кремации покойного.

Итак, не молодой, но еще полный сил мужчина, оставив своей вдове не очень большой, но вполне приличный капитал, лежал в закрытом гробу. Кроме молодой вдовы, тетушки Марты и еще двух-трех людей, общавшихся с покойным, на кремации присутствовал также новый доктор. Он, видимо, испытывал неприятное для врача чувство профессиональной беспомощности, теперь трогательно поддерживал под локоть вдову.

Невидимый оркестр играл реквием. Бледный свет проникал сквозь узкие сводчатые окна в высоком куполе зала, где происходило последнее прощание. Живые цветы, поставленные у изголовья умершего и брошенные у его ног, уже немного привяли. Музыка понемногу стихала и уводила все дальше и дальше в повитую туманом страну вечного покоя, где нет ни страданий, ни страстей, где ждет безмолвие и сладкий сон. Еще немного — и гроб плавно опустится вниз, навсегда скрывшись от глаз стоявших по эту сторону роковой черты.

Во избежание распространения инфекции врач не разрешил близким проститься с покойником. И только на минуту сам приоткрыл крышку гроба, издали показав умершего. Мелькнули знакомые черты обезображенного болезнью лица Отто Клауса. Покойник лежал на спине, вытянув ноги до упора, руки его были сложены на груди.

Но вот снова закрылась крышка гроба, теперь уже навеки. Услышав удары молотка по крышке, покойник осторожно выпрямил руки, так было удобней. Он мог позволить себе такую вольность.

Конечно, когда лежишь в гробу, на особый комфорт рассчитывать не приходится. Отто Клаус лежал и от нечего делать думал о разном. Почему-то ему вспомнился шкаф, тоже гроб, только каменный, куда в немецком концлагере сажали допрашиваемых. Там, пожалуй, было похуже — холодней и никакой музыки. Мертвая, сводящая с ума тишина или же, напротив, отчаянные вопли военнопленных, избиваемых гитлеровцами. Из того шкафа был тоже только один выход — на тот свет. И те, кто попадали сюда, один за другим отправлялись по этой дороге.

Тот парень, в разорванной гимнастерке, с сумасшедшими глазами, так и сказал ему: «Отсюда не выходят. Понял?» Так оно и было. Сначала лейтенант, упрямый хохол, крепкий и живучий. А вот не выжил. Молоденький мальчик, студент из Москвы: большая голова на тонкой шее. Тот долго не мучился. И девушка — радистка с серыми глазами. Тоже погибла. А он выжил.

Не о смерти же он думал, когда сам сдался в плен. Нет, не о смерти, о жизни. О своем месте в этой новой жизни, которую нацисты обещали Украине. Он поверил тогда, в первый же год Отечественной войны в обреченность советского строя, в превосходство победоносно шествовавшего по Европе нового порядка. Он спешил приобщиться к этому порядку. Раньше других. С большей выгодой. Торопился скорей оторваться от смерти, от войны. Любой ценой, но выжить. И он выжил. Другие погибли, а он живет. Хоть Клаусом, но живет и будет жить еще. А прошлое забыто. Вместе с именем своим настоящим. Потому что люди, наверное, до сих пор пугают тем именем своих детей. Пусть Клаус, черт, дьявол. Не все ли равно! Впрочем, теперь он уже не Клаус. Клаус умер от страшной болезни — черной оспы. Клауса больше нет и не будет.

Сквозь крышку ему, конечно, ничего не было видно, но он отлично представлял себе сейчас лицо своей жены. Он слышал: она не ревела, не голосила, как это делают русские бабы, она плакала тоненько и нежно, аккуратно утирая слезы кружевным надушенным платочком. Вообще-то она была неплохой женой. И, конечно, было бы лучше не лежать тут в гробу, а, похоронив кого-нибудь другого, пойти отсюда домой, сесть в кресло возле камина, надеть согретые туфли и съесть на первое тот польский борщок, который она отлично готовит, и бифштекс с луком. Посидеть, покурить, глядя на голубой экран телевизора, где пляшут точно скроенные по одной мерке двадцать одна девица из ревю, а потом пойти в спальню и лечь на широкую деревянную кровать, а не в этот узкий гроб. Но выбирать ему не приходилось. Все-таки это еще не так плохо, когда ты знаешь, что у тебя в запасе имеется загробная жизнь. Это ведь не у всех бывает. Он и сам поукладывал в гробы немало народу. Тем было хуже.