Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Страница 36

И это лишь самая малая из досадных неточностей.

Повторяю: ко времени своего путешествия я уже потерял родителей, а приглашения ко двору не получал, да и не ожидал получить. Отчего, спросите вы? Оттого, что жил я не в провинции, а в столице, и у меня было (и есть) множество родичей при дворе. К пятнадцати годам я входил в Орлиные Врата много раз, проводил пару дней с графом, пару недель с герцогиней, навещал провинциального кузена, совершающего свой официальный визит, присутствовал на празднике в чью-то честь; выезжал на придворные пикники и катания больше раз, чем у меня и двух моих младших сестер пальцев на руках и ногах; проводил больше времени со своей четвероюродной сестрой, несгибаемой владычицей нашей (по крайней мере, в ее присутствии), чем многие придворные, годами живущие во дворце. Получил почти весь опыт и все привилегии, ради которых провинциальная знать вынуждена ездить в столицу, и официальным пребыванием при дворе мог с легкостью пренебречь. К моим семнадцати годам весь двор и вся моя родня полагали, что я, в сущности, уже побывал там.

Дядя мой уж верно придерживался этого мнения.

Я, как признанный мудрец, забочусь о правде. Но стоит ли тревожиться о мелочах, что касаются тебя одного? Хорошо ли это – без конца думать о мелких искажениях моей личной истории, к тому же делающих мне честь?

Тем не менее они меня раздражают.

Десять лет спустя мои замыслы начали воплощаться в жизнь, и сливки нашего города, оказывавшие мне помощь, приходили поговорить со мной. Однажды я беседовал с просвещенным молодым человеком из успешной купеческой семьи. Мои знатные друзья все еще смотрят косо на мои связи в мире торговли, и моим друзьям в купеческой среде об этом известно. Чувствую, однако, что обе стороны питают ко мне уважение за наведение мостов между ними, несмотря на чьи-то личные предубеждения.

Мы с тем молодым человеком прогуливались по обсаженной пальмами улице, что ведет из Неверионы в Саллезе. Был теплый весенний вечер. Стены старой Альдамировой усадьбы горели медью за кронами пальм, небо на западе подернулось серовато-лиловыми облаками. Высокий темнокожий юноша, часто ездивший по делам отца, хотел сравнить свои путешествия с моими, и я охотно ему способствовал. Мы шагали плечом к плечу в оранжевой закатной пыли, и он с приятнейшей улыбкой сказал:

«Вот что я слышал от одного моего приятеля. Когда вам в юности пришло время совершить традиционный визит ко двору, вы сказали родителям, что желаете вместо этого отправиться в путешествие. Так ли их порадовало это ваше решение, как все говорят? – Зеленые глаза на его коричневом лице говорили о трех-четырех поколениях предков-островитян, чьих имен он скорее всего не знал. – Меня ко двору пригласить никак не могли, – продолжал он, – но мой отец так привержен традициям, что и слушать бы меня не стал, если бы пригласили».

Я полагал, что этот купеческий сын ждет от меня слов относительно различий между знатью и купечеством Невериона. Он, безусловно, как идеализировал, так и презирал наше сословие, но в этот вечер готов был услышать, что знать к своим детям снисходительна несколько больше, чем его твердолобый деловитый родитель. Что за вздор, думал я. Этот мальчик слишком умен для подобной чуши, даже если хочет, чтобы я ее произнес. Но ведь он не нашего круга. Он не знаком с баснями, отягощающими родовитые неверионские семьи, как грузила рыбачий невод. Скажи ему правду, и все тут – более благодарного слушателя тебе не найти. «Я тоже слышал эту историю, – сказал я с усмешкой. – К сожалению, она неверна. О моем визите ко двору даже речи не заходило – так бывает со многими молодыми аристократами, живущими в Колхари. Мои родители к достижению мной нужного возраста уже умерли, а у дяди, взявшего меня к себе, было слишком много своих забот, чтобы об этом задумываться. Не желая быть для него обузой, я предложил ему отправить меня в путешествие, за что он с благодарностью ухватился, хотя и любил меня. Официально я при дворе так и не побывал, хотя неофициально бывал много раз. Но сказка о храбром юноше, сознательно захотевшем поменять одно на другое и заявившем об этом родителям, к тому же покойным – это всего лишь сказка. Я попросту не заслуживаю похвал, столь щедро изливаемых на разумного, но не существующего в природе юнца».

В улыбке моего спутника не было и намека на то, что он мне не поверил или чего-то не понял. Мы обсудили местоположение школы (его отец только что согласился продать мне два дома в Саллезе, замолвить за меня слово владельцу третьего и все три подновить); обсудили, как полезно школярам путешествовать, поговорили о любознательности и необходимости теоретических знаний в повседневных делах. Потом вернулись к его повозке, и он подвез меня до моего дома.

Дня три спустя ко мне вбежал мой секретарь. Косые лучи солнца сквозь ставни падали на его взбудораженное лицо. «Хозяин, про вас рассказывают ужасные вещи! Говорят, будто школа будет не в Неверионе, а в ремесленном квартале, будто вы, говоря с купцами, отрекаетесь от своего рода. Говорят даже, будто вы оболгали своих родителей, утверждая, что они не благородного сословия! Аристократы, поддерживавшие вас, возмущены тем, что вы потакаете купеческим предрассудкам, сами же купцы думают, что вы их принимаете за глупцов!»

Я, конечно же, растерялся и понять не мог, откуда взялись эти россказни. Еще три дня я осторожно расспрашивал и купцов, и вельмож и узнал, что будто бы рассказал одному юноше из купцов, что мне не позволили отправиться ко двору оттого, что мои родители умерли! Такова, как объяснил я доверчивому сыну купца, традиция у столичных аристократов! Но тот, кому упомянутый купеческий сын (несомненно, тот самый, с кем я гулял под пальмами) все это пересказал, сам был аристократом; зная, что подобной традиции никогда не существовало, он разоблачил мою ложь. Оба они не могли понять, что толкнуло меня на столь нелепые речи.

Я кое-как исправил дело, поговорив со своими знакомыми, но этот случай все еще напоминает мне, как плохо понимают друг друга люди разных сословий.

Ибо по городу до сих пор бродит чудище, в котором, как все полагают, я должен признать себя.

«Я» – это юноша, отказавшийся от приглашения ко двору и предложивший своим родителям (или дяде, по мнению некоторых) вместо этого отправить меня в путешествие.

Теперь «я» не желаю говорить об этом примечательном поступке из скромности – или отрекаюсь от него в своекорыстных целях. Именно этот «я» живет в этом городе, заведует школой, учит детей, пользуется уважением или подвергается порицанию.

5.2.2.1. Цитата из Бодлера в контексте фэнтези производит совсем не такой эффект, как та же цитата в контексте научной фантастики. И произвела бы совершенно другой эффект в жанре, который Тодоров называл «фантастическим» или у писателей натуралистической школы типа Золя или Синклера Льюиса. В обоих паралитературных контекстах Бодлер ведет горячий диалог с текстом. В обоих литературных контекстах он лишь одобряет или осуждает специфические нарративные тропы так называемого сюжета. Создание диалога за пределами этого полунемого суждения потребует недюжинного критического насилия.

5.2.3. Мои недоброхоты из квартала Невериона (повествует Мастер), в том числе мои родичи, говорят, что я, поместив школу там, где она находится, сделал образование ремеслом или торговой отраслью. Даже в наши неаристократические времена они находят это низким и возмутительным. Но что было бы, открой я школу в одной из усадеб Неверионы? Сделало бы это образование чисто аристократической привилегией?

5.3. – Итак, подведем итог. – Министр уперся пальцами в край каменного стола. – Сначала вы говорите, что все сто тридцать семь заболевших – мужчины? А потом смущенно опускаете глаза и говорите, что не все? С бароном Ванаром я, конечно, знаком. Следует ли мне понимать, что часть заболевших мужчин в глазах многих мужчинами не считаются? Если так, то это поистине удивительная болезнь! – Небо за высоким окном горело, как серебро. – Наше положение, однако, не допускает ложной стыдливости. Мы должны тщательно рассмотреть это и принять меры…