Побег аристократа. Постоялец - Страница 17

— Не знаю…

— А тебе, часом, не осточертела уже и я?.. Видишь ли, такое надо говорить начистоту. Я же все время голову ломаю, как могло получиться, что мы вместе. Это не в моем стиле… Парсонс обещал, что займется мной. Он на короткой ноге с художественным директором «Пингвина». У меня все вот-вот уладится.

О чем она толкует? Собралась покинуть его? Этого ему не хотелось. Он попытался высказать ей это:

— Мне сейчас очень хорошо… так, как есть.

Она смотрела на него, пытаясь натянуть на плечи бретельки лифчика, и вдруг расхохоталась — это был первый раз, когда она при нем рассмеялась.

— Ну, ты шутник! Давай договоримся. Когда тебе захочется уйти, ты мне скажешь… И вот еще что: можно дать тебе совет? Купи другой костюм… Ты случайно не скупердяй?

— Да вроде нет.

— Тогда имело бы смысл одеваться прилично. Если хочешь, я пойду с тобой… У нее что, совсем нет вкуса, у твоей жены?

Она снова растянулась на кровати. Раскурила сигарету, пустила клуб дыма к потолку.

— А если проблема в деньгах, не бойся сказать мне об этом.

— Деньги у меня есть…

Пачка банкнот, завернутая в газету, по-прежнему лежала у него в чемодане. Господин Монд машинально покосился на него. С тех пор как они обосновались в заведении папаши Жерли, он не запирал чемодан на ключ, опасаясь, что это обидит его спутницу. Притворившись, будто ему надо что-то оттуда достать, он исподтишка проверил, на месте ли пакет.

— Ты уходишь? Не хочешь зайти за мной часиков в пять?

В тот день после полудня его можно было видеть на Английской набережной, он сидел, склонив голову и жмурясь от солнца, на скамейке, лицом к лицу с синим морем и чайками, мелькавшими порой белыми искорками в поле его зрения.

Он не двигался. Рядом с ним ребятишки играли в мяч, катали серсо, временами то обруч прерывал свой бег, подкатившись к его ногам, то мяч ударялся о колено. Можно было догадаться, что этот человек дремлет. Его лицо словно бы расплылось, черты стали мягче, рот приоткрылся. Несколько раз он вздрагивал: ему чудилось, будто его окликает кассир фирмы господин Лорис. Он ни одной минуты не думал о жене, не вспоминал о детях, но образ пунктуального старого служащего тревожил его сон.

За временем господин Монд не следил, и не он пришел к Жюли, а она к нему:

— Я знала, что найду тебя здесь. Так и есть: развалился на скамейке…

Почему знала? Откуда? Этот вопрос встревожил его, и надолго.

— Пойдем купим тебе костюм, пока магазины не закрылись… Видишь? Я не о себе хлопочу, а о тебе…

— Я должен зайти в гостиницу за деньгами.

— Ты оставляешь их в номере? Напрасно… Особенно если там крупная сумма…

Она подождала его внизу. Он взял пачку с десятью тысячами франков, чтобы не отстегивать булавку. Уборщица мыла пол в коридоре, но она не могла его видеть: дверь он закрыл. Однако слова Жюли продолжали беспокоить его. Он встал на стул и засунул пакет на верх шкафа.

Жюли повела его в английский магазин, где продавалась одежда готовая, но элегантная. И сама выбрала для него брюки из серой фланели и двубортный пиджак цвета морской волны:

— Теперь ты похож на владельца яхты. Не хватает только каскетки.

Она хотела, чтобы он приобрел также две пары кожаных летних штиблет, светло-коричневые и белые.

— Это сделает тебя совсем другим. Знаешь, иногда я спрашиваю себя…

Она осеклась, договаривать не стала, только взглянула искоса, украдкой.

В баре «Сентра» она, похоже, успела побывать одна, поскольку, когда они вошли, бармен сделал ей какой-то почти незаметный знак, а один молодой человек подмигнул.

— Что-то вид у тебя невеселый…

Они пили. Ели. Зашли в казино, где Жюли провела около двух часов, играя на бильярде. Сначала выиграла две или три тысячи франков, потом проиграла все, что оставалось у нее в сумочке.

Раздраженная, она скомандовала:

— Возвращаемся!

У них уже возникла привычка ходить рядом. Когда уставала, она цеплялась за его локоть. За несколько метров до отеля они машинально замедлили шаг, словно люди, что вернулись к себе домой.

Зайти в закусочную она не пожелала.

Они закрыли за собой дверь. Жюли вставила ключ в замочную скважину — она никогда не забывала об этой предосторожности.

— Где ты прячешь свои деньги?

Он молча указал на гардероб.

— На твоем месте я бы мне не доверяла…

Господин Монд встал на тот же стул, пошарил рукой, но не нащупал ничего, кроме толстого слоя пыли.

— Ну? Что ты там делаешь?

Изумленный, он застыл на месте. Она окликнула нетерпеливо:

— Да что с тобой? Ты превратился в статую?

— Пакет исчез.

— Деньги?

Недоверчивая от природы, она и этому не поверила:

— Дай-ка я посмотрю!

Ей не хватало роста, даже когда она встала на стул. Она сбросила со стола все, что его загромождало, и взобралась на него.

— Сколько там было?

— Около трехсот тысяч франков. Немного меньше…

— Что ты сказал?

Он тотчас почувствовал стыд за величину этой суммы.

— Триста тысяч…

— Надо немедленно сообщить хозяину. И вызвать полицию.

— Подожди… — Он удержал ее. — Нет. Это невозможно.

— Почему? Ты спятил?

— Не надо… Я тебе все объясню… И к тому же это не страшно… Я все улажу… Распоряжусь, чтобы прислали еще денег…

— Ты такой богач?

Теперь она чуть ли не обозлилась. Похоже, не могла ему простить, что он ее обманывал. В постель улеглась, не сказав ни слова, повернулась к нему спиной, и на его «спокойной ночи» отозвалась только невнятным ворчанием.

Это было горько и одновременно сладко, как те страдания, которые человек лелеет, окружает проникновенной заботой, боясь их утратить. Господин Монд принимал ситуацию без гнева, без протеста, без сожаления. К своим четырнадцати-пятнадцати годам, после конфирмации, еще в коллеже Станислас, он на какое-то время впал в мистицизм, причем в острой форме. Его дни и отчасти ночи проходили в духовных упражнениях во имя обретения совершенства. С той поры случайно сохранилась фотография — групповая, ведь он тогда с презрением отверг бы соблазн запечатлеть свой образ. Осунувшаяся, немножко жалобная физиономия с кроткой улыбкой, которая впоследствии, когда реакция на собственные подростковые иллюзии определилась, стала казаться ему нарочитой.

В другой раз, много позже, после второй свадьбы, жена дала ему понять, что когда дыхание мужчины отдает табаком, ей это претит. Он тогда полностью упразднил не только курение, но и малейшее употребление алкоголя, вплоть до легкого вина. Такое умерщвление плоти доставляло ему острое, чуть ли не хищное чувство удовлетворения. На этот раз он снова похудел, да так, что спустя три недели пришлось обратиться к портному, чтобы подогнал его костюм.

Теперь уже не имело значения, что его одежда изначально была выбрана по фигуре: за последние два месяца он отощал еще больше. Зато стал подвижнее. И хотя цвет его лица, еще недавно румяного, сделался серым, он, когда подворачивался случай, с удовольствием разглядывал в зеркалах свои черты, в которых читалась не только успокоенность, но и тайная радость, почти патологическое упоение.

Самым тягостным в его нынешнем положении была необходимость бороться со сном. А он к тому же всегда был обжорой. Теперь же, например, в четыре часа ночи приходилось пускать в ход всякие мелкие трюки, чтобы не клевать носом.

Впрочем, именно в это время жизнь в «Монико» цепенела, словно кто-то распылял в воздухе мельчайший снотворный порошок всеобщей усталости. А тут еще господин Рене, именующий себя художественным директором, агрессивно сверкающий зубами, безукоризненно элегантный в смокинге с белоснежным пластроном, вторично появлялся в официантской.

Господин Монд видел, как он шествует через зал: совсем рядом, на уровне его глаз, имелся маленький круглый дверной глазок, дающий возможность наблюдать если не за клиентами, то за персоналом.

Господин Рене не отказывал себе в удовольствии мимоходом улыбаться направо и налево, подобно властителю, расточающему милости. Таким манером он плыл в жарком свете дансинга к двустворчатой двери, с одной стороны обитой алым бархатом, с другой — вульгарно обшарпанной и грязной. В тот с безошибочной точностью рассчитанный момент, когда он привычным жестом толкал ее, улыбка разом гасла, из виду исчезали великолепные зубы уроженца Мартиники, чьи волосы были зализаны до гладкости почти совершенной, но голубоватые ногти выдавали скрываемую примесь в крови — четверть, должно быть.