Победить тьму... - Страница 5
— Нет, отец. — Адам сжал вместе руки, чтобы они перестали трястись.
— Ты признаешь, что Бог желает твоего наказания?
«Нет, — кричал он самому себе. — Нет. Мама говорит, что Бог — это Бог любви. Он прощает. Он не захочет, чтобы меня пороли».
— Ну? — Голос Томаса был подобен шипению.
— Да, отец, — прошептал Адам.
Несколько секунд отец стоял, молча глядя на сына, затем отодвинул от стены прямой деревянный стул и, поставив его перед письменным столом, указал на него.
Адам дрожал.
— Пожалуйста, отец…
— Довольно слов.
— Отец…
— Бог ждет, Адам! — Пастор неожиданным ревом заглушил произносимую шепотом мольбу сына.
Адам подчинился. Его ноги, сильно дрожавшие, едва слушались его, когда он подошел к стулу и согнулся над ним, засунув от отчаяния в рот кулак.
Томас Крэг был по-своему человеком справедливым, искренне верившим в суровую, строгую религию, которую проповедовал. Какой-то частью своей души он понимал, что несчастье мальчика, потерявшего мать, наверно, было не меньшим, а возможно, и большим, чем его собственное горе, горе человека, потерявшего жену, но, когда он начал размахивать кожаным ремнем, опуская его на беззащитную спину ребенка, что-то в нем оборвалось. Он вновь и вновь взмахивал ремнем, видя перед собой не худые бедра, измятую рубашку и трусы четырнадцатилетнего мальчика, а фигуру своей красивой, вызывающей, непокорной жены. Лишь когда мальчик свалился у его ног, он в ужасе остановился.
— Адам? — Он бросил ремень. Он встал на колени около мальчика и с ужасом взирал на кровоточащие рубцы, выступившие на ягодицах мальчика, длинные кровавые рубцы, намочившие его трусы. — Адам? — Он протянул руку к голове сына, лежащей под неудобным углом к телу, и отпрянул, побоявшись вдруг прикоснуться к нему. — Что я наделал?
С трудом сдерживая эмоции, он попятился назад и, машинально подойдя к письменному столу, опустился на стул и раскрыл свою Библию. Прижав ее к груди, он долгое время сидел без движения. На домовой книге перед ним лежала разорванная на мелкие куски записка, которую Сьюзен Крэг оставила своему сыну, записка, которую Адаму было не суждено увидеть.
В холле продолжали медленно тикать настенные часы в длинном корпусе. Они пробили полчаса, затем полный час, и, когда протяжные, резонирующие звуки застыли и воцарилась тишина, Томас наконец шевельнулся.
Подняв находившегося без сознания мальчика, он перенес его наверх и нежно положил на кровать, и лишь после этого нашел в себе силы пройти в собственную спальню, впервые с тех пор, как Сьюзен оставила его. Он стоял и смотрел вокруг. Ее щетки и расческа лежали на туалетном столике у окна. Других признаков, говорящих о ней, в комнате не было. Да их не было и никогда раньше. Он всегда возражал против украшений, безделушек и не позволял держать в доме цветы.
Мгновение он колебался, прежде чем подойти к большому старому шкафу красного дерева. Правая дверь скрывала скудный набор его черных костюмов; за левой хранилась ее одежда. Побольше, чем у него, но тоже немного: два костюма, один — темно-синий, другой — черный, две черные шляпы, лежавшие на верхней полке, и три ситцевых платья, стираные-перестираные, с высоким воротом, длинными рукавами, строгих осенних тонов, которые он считал подходящими для ее летней одежды. У нее были две пары черных ботинок на шнурках. Он открыл дверь, заставив себя подумать, что их уже нет, но они были на месте. Он не был готов увидеть их, не был готов к собственной реакции. Волна горя, любви и горечи потери захлестнула его и потрясла до основания. Будучи неспособным остановиться, он снял одно из платьев с деревянной вешалки и, скомкав его в руках, зарылся в него лицом и заплакал.
Прошло много времени, прежде чем он перестал плакать.
Он с отвращением взглянул на платье, которое держал в руках. От него исходил ее запах. Это был запах женщины, пота, похоти. Он не сразу понял, что это была его похоть. Бросив платье на пол, он вытащил из шкафа остальную одежду и побросал все в кучу, затем занялся кроватью. Он сорвал одну из тяжелых льняных простыней и связал узлом всю ее одежду, обувь и даже обе шляпы. Он открыл ящики, в которых находилось ее многократно штопанное нижнее белье, и побросал его в узел, после чего вынес все это из комнаты. Там, в саду, за аккуратными рядами овощей по-прежнему валялся моток ржавой проволоки и железный корпус — все, что осталось от когда-то любимого пианино Сьюзен Крэг. Ее одежда была сброшена туда же, и Томас облил ее парафином, прежде чем поджечь. Он ждал, пока последний толстый фильдеперсовый носок не превратится в золу, после чего вернулся в дом.
Он не поднялся по лестнице, чтобы посмотреть, что с Адамом. Вместо этого он вошел в свой кабинет и стоял, глядя на стул, на котором сгибался мальчик. Он был переполнен чувством отвращения к самому себе. Гнев, несчастье, любовь, которую он принимал за похоть и которую испытывал к своей жене, были злом. Это были грехи. Самые страшные грехи. Как мог он направлять свою паству и упрекать ее за отступничество, если был не в состоянии контролировать самого себя? Он машинально подошел к столу и поднял ремень, который бросил, после того как выпорол мальчика, и, держа ремень в руке, стоял, разглядывая его. Он знал, что должен делать.
Он запер за собой дверь старой кирхи, спустился в темный неф и осмотрел серое каменное здание с аккуратными рядами кресел и пустым столом в восточном конце. На этом месте более тысячи лет стояла церковь, так, во всяком случае, считали, и иногда, вопреки себе, когда он находился в здании один, как сейчас, он проникался особой святостью места. Он был потрясен тем, что этот предрассудок жил в нем, но был не в состоянии от него избавиться. Через окна пробивалось достаточно света, чтобы он мог ориентироваться в темноте, пройдя половину прохода и медленно опустившись в кресло. В правой руке он нес ремень, которым порол сына.
Он долго и неподвижно сидел, выпрямившись, со сжатыми руками и закрытыми глазами, молясь Господу. Но он знал, что Господу нужно было от него большего. Господь желал наказания Томаса за проявленную слабость. Когда последние лучи солнца исчезли в небе, отбросив через окна на древние камни, стены и пол бледные полосы, он поднялся. Он подошел к передним рядам кресел и стал медленно снимать с себя пиджак, а затем галстук и рубашку. Он аккуратно сложил их, содрогаясь от холодного воздуха, беспокоившего его голые плечи. На мгновение он засомневался, но затем продолжил дальше: ботинки, носки, брюки — все тщательно складывая в кучу. Он на секунду подумал, не снять ли ему длинные шерстяные кальсоны, но голое мужское тело, как и женское, было осквернением перед Господом.
Затем он взял в руки кожаный ремень.
От боли, вызванной нанесенным собственному телу ударом, у него перехватило дыхание. Он заколебался, но всего на мгновение. Он вновь и вновь возносил вверх руку и чувствовал, как ремень нещадно полосовал ребра. Через некоторое время он потерял счет ударам, торжествуя в мучении, чувствуя, как боль очищает его, смывает все следы его собственного тяжкого греха.
Постепенно удары становились слабее. Он упал на колени на каменный пол, и ремень выпал у него из рук. Он услышал звук рыданий и понял, что он исходит из его горла. В отчаянии он стал опускаться все ниже, пока не распластался на полу, закрыв голову руками.
Когда Адам проснулся, он лежал на собственной кровати вниз лицом. Он попытался двинуться и закричал от боли, стиснув простыню, лежавшую под его лицом.
— Мама!
Он забыл. Раньше, когда отец бил его, она пробиралась к нему затем по лестнице и прикладывала йод к его ранам, давая ему для утешения конфетку. Но ее здесь не было, а на этот раз боль была сильнее обычного. Он еще раз попытался двинуться, но не смог и молча зарыдал в подушку.
В доме стояла полная тишина. Он долго лежал, и кровь застыла и высохла, а одежда прилипла к спине. Немного погодя он задремал. В какой-то момент он проснулся от страха, когда где-то внизу хлопнула дверь. Он затаил дыхание, испугавшись, что появится отец, но, когда тот не появился, он вновь расслабился, и его опять одолел сон.