Победаст, он же Смердячок - Страница 4

— Кого из героев романа, — спросил я, — было бы неожиданно легко представить на месте первого лица в Кремле? Не знаю, как это лицо, но герой Достоевского в блюдах разбирается, его называют бульонщиком. Он неискренен, скрытен, его трудно вообразить высоким и густоволосым.

— Это Смердяков, убийца! — произнёс нахмурившийся славист.

Наступило молчание, потребное для обдумывания. Затем раздалось:

— Можно подкрепить связь? Смердяков был далёк от обладания какой-либо властью.

Мне помнилась характеристика, какую дал Смердякову Иван Карамазов, я передал то, что теперь привожу в точности. Иван говорит отцу о Смердякове: «Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит.

— Передовое?

— Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними получше.

— А когда срок наступит?

— Загорится ракета, да и не догорит, может быть. Народ этих бульонщиков пока не очень-то любит слушать».

Можно улыбнуться: после Достоевского сколько уже раз загоралась ракета. И какие приходили первыми: кто похуже или получше?.. Замечу — речь не о том, чтобы разобраться, насколько точно Достоевский предугадал нынешнего правителя и предугадал ли вообще. Цель — яснее разглядеть его характер, и тут литературные параллели не повредят, как не повредит сравнение бульона с полонием. Вряд ли мне возразят, что подача полония не в чае, а в бульоне, коли скорее представится такой случай, не исключалась при разработке операции.

На вечере, о котором я сказал, от деталей вскоре отвлеклись, предпочтя дискуссию широкого плана: «Кто виноват?» Она не оставляла ничего иного, как мысленно конкретизировать её, дополнить и продолжить. Я назвал изложенное физиологическим очерком, вопреки предполагаемым возражениям, что это — не совсем то. Если говорить по сути, важнее суть.

У желающего долго удерживать в России верховную власть есть нехитрое средство: играть на нелюбви части россиян к Западу. Чувство имеет свою подноготную, почему идеей об особости русского пути, не вчера рождённой, не стоит легкомысленно пренебрегать. Разве что — покамест отвлечься от различий между Россий и Западом в сфере сознания и духовности. Давненько известны различия прозаически-материального свойства, запечатлённые в мировой литературе. Обратимся к ним, отдавая дань непреходящей роли земного.

Шарль де Костер описал рождение Тиля Уленшпигеля в семье бедняка-угольщика Клааса. Событие произошло во Фландрии шестнадцатого века, придавленной господством испанцев. У родителей младенца не оказывается денег, но Клаас просит благоверную не тужить: у них есть лепёшки, довольно и другой провизии. Бедняк перечисляет: «Вон я вижу здоровенный кусок мяса — тут ребёнку дня на три молочка хватит, — правда? В углу притулился мешок с бобами, он нам с голоду помереть не даст, — верно? А горшок с маслом померещился мне, что ли? А на чердаке у нас яблоки румяные в полном боевом порядке выложены десятками — ведь не во сне же я их видел? А бочонок брюггского kuyte* — разве этот толстяк, у которого в брюхе живительная влага, не сулит нам гульбы?» (*Сорт пива — флам.).

Когда я с семьёй переехал в Германию, и мы, не работающие, получая социальную помощь, стали на завтрак и ужин есть разные сорта салями, а на обед — жареных кур, — мне вспоминалась приведённая выдержка. Нас встретило не чудо: мы встретились со стародавними реалиями Запада.

Вспомним Виктора Гюго, защитника обездоленных, столь прославленного проникновенностью при описании их страданий. Заглянем в его роман «Человек, который смеётся». Англия, конец семнадцатого века. Бродяга Урсус зарабатывает на пропитание знахарством и шутовством, он, по словам автора, нищ. После неудачного дня, когда не удалось и грошом разжиться, у нищего нашлась лишь «убогая снедь» для сироты, брошенного преступниками на произвол судьбы. Урсус «пальцем показал на миску, от которой шёл пар. В этой миске ребёнку снова явилось небо, на этот раз в виде картошки с салом.

— Раз голоден, так ешь!

Достав с полки чёрствую горбушку хлеба и железную вилку, он протянул их ребёнку». Оказалось у Урсуса и тёплое молоко: он «снял с печки горшок с молоком».

Самое время — открыть томик Гоголя, знатока кухни, не раз рассказавшего со вкусом о всевозможных блюдах, каковые поглощали господа средней руки. В повести «Нос» сказано о рационе тех, кто к господам принадлежал не вполне: «цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испечённые хлебы.

— Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом…)».

Любопытно, кем представились бы Ивану Яковлевичу бедный угольщик Клаас и бродяга Урсус?

Наш цирюльник жил в Санкт-Петербурге первой половины девятнадцатого столетия. Рассказывая о России чуть более позднего времени, Владимир Гиляровский в книге «Мои скитания» поведал, как питались бурлаки, целый день тянувшие лямку: «Сели на песке кучками по восьмеро на чашку. Сперва хлебали с хлебом „юшку“, то есть жидкий навар из пшена с „поденьем“, льняным чёрным маслом, а потом густую пшённую „ройку“ с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши — ложка воды, а то ройка крута и суха, в глотке стоит». Нет рядом Гюго, сострадающего обездоленным, чья «убогая снедь» — картошка с салом, молоко.

То, что под пером западноевропейского гения находило романтические формы, уж слишком упрощено в России. Красноречивы примеры в книге Шаляпина «Страницы из моей жизни». Родившийся в 1873 году автор, чей отец служил писцом в уездной земской управе, вспоминает повседневные обеды семьи: приготовленную «из ржаных толчёных сухарей или крошеного чёрствого хлеба вкусную „муру“ — холодную похлёбку на квасу, с луком, солёными огурцами».

Сытнее ли было крестьянству, которое в те времена составляло более семи восьмых населения? Ответить поможет Даль, в чьём словаре имеется слово «кач» — «тощая похлёбка… из толчёной осиновой мезги (подкорья), с примесью чего-либо съедобного».

Глеб Успенский в очерке «Будка» дал представление о тех, кто вырастал на такой пище, это целый слой. Мымрецов, будочник (полицейский нижний чин: прим. моё — И.Г.) — один из многих, о ком сказано: «Мачеха-природа и лебеда пополам с древесной корой, питающей их, загодя, со дня рождения, обрекает их быть… Богом убитыми людьми; она наделяет их непостижимою умственною неповоротливостию и все почти задавленные стремления человеческой природы сводит на жажду водки, которую они поглощают в громадных размерах…» Глеб Успенский не упускает существенную подробность: пьяные «дерутся в кровь».

О злобе как пьяных, так и трезвых говорит и Шаляпин в упомянутой книге: «Я знал, что в Суконной слободе всех бьют — и больших, и маленьких; всегда бьют — и утром, и вечером. Побои — нечто узаконенное, неизбежное». Вот они какие — Богом-то убитые простецы.

Их охотку находить, кто беззащитнее, превосходно показал Чехов в рассказе «Гусев», напечатанном в 1890 году. Смертельно больного солдата, служившего на Сахалине, отправили на родину пароходом, которому предстоит долгое плавание через моря и океаны. В судовом лазарете солдат Гусев рассказывает о службе другому больному, Павлу Иванычу: «бит был, дай бог память, не больше одного раза…

— За что?

— За драку. У меня рука тяжёлая, Павел Иваныч. Вошли к нам во двор четыре манзы; дрова носили, что ли — не помню. Ну, мне скучно стало, я им того, бока помял, у одного проклятого из носа кровь пошла… Поручик увидел в окошко, осерчал и дал мне по уху.

— Глупый, жалкий ты человек… — шепчет Павел Иваныч. — Ничего ты не понимаешь».

(Манзы: нивхи, коренные жители Сахалина. Прим. моё — И.Г.)

Чехов заостряет внимание на поступке солдата, вкладывая вопрос в уста Павла Иваныча: