По ту сторону рассвета - Страница 27

— А ты не боишься, Алдад? — спросил Эминдил, исподлобья глядя на купца.

— Не боюсь, потому как во-первых, у меня тут десять молодцов против тебя одного, во-вторых, ты ешь мой хлеб и тебе совесть не позволит меня ударить, а в-третьих, здесь уже Бретиль, и если дортонионский заброда сделает какой-то вред бретильскому купцу, то его в лучшем разе погонят отсюда палками.

— Я не о том, Алдад. — Эминдил говорил спокойно и мягко. — Ты не боишься, что однажды орки развесят твоих детей на деревьях, пробив им копьями лодыжки?

На этот раз Алдад ответил после долгой паузы.

— Дор-Дайделот далеко, а Нарготронд близко.

— И то говорят, — встрял другой купец, худой, темнолицый и обычно молчаливый, явный халадин. — Что у вас в горах они потому так зверствовали, что вы им сильный опор чинили. А мирных людей они не трогают. И под Тенью люди живут.

— Блажен, кто верует, — Эминдил снова помешал ложкой в котле. Вода уже побулькивала, очищенная рыба плавала кругами. — Спой, Руско.

Гили очень нравилось прозвище, данное Эминдилом в первый же день — Руско, «лис» по-эльфийски. Ему нравилось все эльфийское, а может, и Эминдил нравился потому, что походил на эльфа. И запел он такую песню, которой хотел угодить горцу.

Он стеснялся признаться в том, что сложил эту песню сам, когда услышал от какого-то бродячего менестреля рассказ о последнем поединке Короля. Менестрель тоже пел о нем песню, но эта песня была совсем плохая. Гилина же Эминдилу понравилась, он только заметил, что Стальная Гора — не одна, как думал Гили, их там целая цепь — Эред Энгрин.

Во второй раз припев подхватил Эминдил, а с ним — еще двое или трое. В глазах людей плясали отблески огня.

— Славно поешь, Рыжий, — одобрил его Алдад. — Да и голова у тебя светлая. Жаль будет завтра с тобой расставаться.

— Уже завтра? — обрадовался Гили.

— Ну! Как раз мимо Гремячей Пущи и пройдем по пути к Амон Обел, — Алдад засмеялся непонятно чему, и засмеялся Падда, его раб.

…Обязанность мыть котлы после ужина, как всегда, легла на плечи Гили — как самого младшего и безденежного. Когда он, уложив котлы на воз, вернулся к попутчику, тот еще не спал, хотя его очередь караулить лошадей приходилась на предрассветные часы: это тяжелое, сонное время Эминдил, как оказалось, переносит лучше всех. Наверное, не раз на его веку и не одна жизнь зависела от него, бодрствующего на страже… Поэтому обычно он засыпал там, где ложился — и сразу, накрепко.

На этот раз он лежал неподвижно, глядя в небо, туда, где стояла над лесом Валакирка. — Ты чего не спишь? — удивился мальчик. — Утренняя стража — наша…

— Ты все еще хочешь быть воином, Гили? — спросил Эминдил. — Глупое, если присмотреться, занятие…

— Это ты из-за купца? Да пусть себе болтает, за свой-то хлеб.

— Дело не в хлебе, парень. Дело даже не в том, праведное дело торговля или нет… Но им все равно, Гили — и это самое страшное.

Гили пожал плечами и лег. В гибели его семьи виноват был не Моргот, а глупая зараза, хотя для Эминдила, наверное, во всех бедах мира был повинен Темный Владыка. Сразу после Дагор Браголлах (хотя этих времен Гили не помнил) орки прорвались через кордоны в Лотлэнне и грабили деревни, угоняли скот, жгли поля, уводили людей в рабство — это были страшные времена в Таргелионе, но все-таки особенных зверств орки не делали, поскольку таргелионские деревни были постоянным источником дохода, и если никого не оставить на развод сегодня — то с чего кормиться завтра? Гили склонен был к точке зрения худого купца: и под Тенью люди живут; но высказывать эту точку зрения при Эминдиле было бы глупо, поэтому он завернулся в одолженный воином эльфийский плащ и заснул.

…На следующий день, когда солнце перевалило через зенит, вдали показалась развилка Сириона и Миндеба. Сердце Гили взыграло. Впервые мальчик осознал, какой длинный путь остался позади. И казалось, что там, на хуторе под названием Гремячая Пуща, ждет его конец всех мытарств, крыша над головой, постель и миска каши, может быть даже — с мясом. Гили покосился на Эминдила — тот вовсе не выглядел довольным и веселым. Для него это место было далеко не поворотным моментом жизни, скорее остановкой в пути. Он смотрел на далекий лесистый холм, у подножия которого сливались реки — и видел сотни и сотни лиг, лежащих за этим холмом.

Когда день склонился к вечеру, они достигли места, которое называлось Гремячей Пущей — где-то здесь должен был находиться хутор Морфана, мужа гилиной тетки. И Эминдил сразу сказал:

— Что-то здесь не так.

— Да ну? — удивился Алдад. В голосе его было что-то такое, от чего Гили сделалось тошновато.

Обжитое место дает о себе знать задолго до того, как путник выйдет к хутору или городищу. Сначала ты по дороге натыкаешься на коровьи лепешки и конские яблоки, потом видишь чуть в стороне расчищенные делянки, потом ветер доносит до тебя запах дыма и хлева — раньше, чем за поворотом откроется частокол и пяток-другой крыш, торчащих над ним…

Дорога, по которой шагали Эминдил и Гили, была лишена всех этих признаков жизни. Загон для скота, который им встретился, порос травой, был оплетен вьюнком и на три четверти разрушен; в таком же состоянии находились изгороди, а расчищенные от леса и подлеска участки никто не возделывал года три… Там росло довольно много анарилота, но рос он сам собой, из тех зерен, что выпали во время уборки, да так и проросли. Гили почувствовал муторное беспокойство, но еще на что-то надеялся.

За поворотом открылся частокол…

…разваленный, почерневший, обгорелый…

И не крыши — а печные трубы торчали вверх, и дожди смыли с них всю побелку, и растерянно были открыты их черные рты…

— Ой… — сказал Гили. — Ой-ой…

— Может, ты ошибся? — Эминдил положил руку ему на плечо. — Может, это не тот хутор?

— Тот-тот, — сказал Алдад. — А если ты письменный, Эминдил, то поди вон к тому могильному холму и прочитай, что там накорябано.

Эминдил без слова обогнул развалины дома и подошел к невысокому холму возле колодца.

— Ну? — спросил Гили, обмирая от ужаса, сдерживая жалкое, беспомощное «Не хочу!», рвущееся наружу стоном.

— Да, — горец присмотрелся к рунам, грубо нацарапанным на вкопанной в землю колоде. — Здесь написано: «Морфан, магор, похоронил здесь свою жену Радис и троих детей. По десять орков — за каждого!» Как звали твою тетку, Руско?