По тонкому льду - Страница 111

– Я вынужден предъявить вам копии этих писем, – проговорил он и направился к столу, вынимая на ходу из внутреннего кармана фотоснимки. В руках его оказалась целая пачка, Земельбауэр положил ее на стол, а один протянул подполковнику.

Что еще мы можем сделать с Путкамером? Ничего. Ровным счетом ничего.

Повторить уже сказанное, повысить голос, пригрозить абверовцу? Но он сам прекрасно понимает значение происходящего. Перед ним страшные письма, и их предъявляет не случайный человек, а начальник гестапо. Дальше – арест, суд, казнь. Или! Земельбауэр дал понять, что есть надежда, он сказал о благополучии подполковника. Ситуация предельно ясна. Надо выбирать!

Но прежде всего Путкамер должен почувствовать нанесенный ему удар Я слежу за ним, за каждым его движением.

Он взял фотоснимок, поднес к глазам. Секунду-другую разглядывал. Рука не дрогнула, ни один мускул на лице не выдал состояния абверовца. Если это выдержка, то надо только удивляться мастерству, с которым играет в спокойствие подполковник. И вторично мне подумалось: возможно, из нашей затеи ничего не выйдет. Тогда – как мы ретируемся, каким образом расстанемся с довольно негостеприимным особняком абвера? Эти весело расписанные стены все могут поглотить не хуже, чем мрачные своды гестапо Впрочем, такой вариант исключен. Со мной Земельбауэр, а его не упрячешь в подвал. Его разыщут. Как-никак штурмбаннфюрер СС!

– Поэтому давайте будем откровенны, – предложил гестаповец официальным тоном.

Путкамер швырнул фотоснимок в общую кучу и ответил:

– Давайте. Прошу! – Он сделал жест в сторону кресел.

"Ну, кажется, лед тронулся, – решил я. – Сдался все-таки, дьявол. Без истерики, испуга и трусости – но сдался". Ко мне пришло спокойствие. Так даже лучше. Зачем препирательства, взаимные оскорбления? Можно договориться спокойно. У меня мелькнула мысль: ведь Путкамер мог догадаться, о чем собирается говорить с ним начальник гестапо, не так-то часто происходят подобные беседы. А когда существуют в природе вещественные доказательства в виде писем, то беседа уже явно окрашивается в определенный цвет. Во всяком случае, спокойствие подполковника подготовлено ожиданием. Он натренировал себя. Ну и ладно! С готовой формулой проще обращаться.

Придя к такому выводу, я уже без удивления и тревоги смотрел на Путкамера. Воспользовавшись его приглашением, мы сели в кресла, а он все еще стоял. Стоял и глядел в окно, сосредоточенно и одновременно рассеянно, словно ничего не видел. Мысли его не выходили за пределы внутренних ощущений. Я понимал, что ему трудно было перейти от состояния свободы к положению зависимого человека, отдать себя в руки другого, хотя бы Земельбауэра. А ситуация принуждала к этому.

"Ну, быстрее, – подтолкнул я его мысленно. – Сдавайтесь, подполковник!

Маска горделивого патриция больше не нужна. И вообще спектакль окончился.

Пора переходить к делу".

Фон Путкамер повернулся к нам и сказал:

– Я сию минуту!

Тем же строго размеренным шагом он пересек кабинет по диагонали и скрылся за узенькой и невысокой дверью в глухой стене.

"Канитель все-таки продолжается, – с досадой подумал я. – Подполковник никак не может решиться. Кажется, я переоценил его мужество".

Мы услышали, как фон Путкамер несколькими поворотами ключа запер за собой дверь. Затем раздался выстрел.

Есть вещи, которые понимаются сразу, без объяснений. Именно так мы поняли эти два звука. Подполковник застрелился.

Земельбауэр побледнел, вскочил с кресла и растерянно произнес!

– Проклятье! Осечка!

Я еще нашел в себе силу пошутить:

– У нас да, осечка, а у него, кажется, нет.

Положение создалось нельзя сказать чтобы удобное. Об этом сразу догадались и я, и Земельбауэр. Надо было принимать быстрое решение. Я торопливо подошел к двери в приемную, распахнул ее настежь и сказал лейтенанту:

– С вашим шефом что-то случилось. Он заперся и стреляет.

– Что?! Стреляет? – вскрикнул лейтенант и стремглав бросился в кабинет.

Пока он звал подполковника, стучал кулаками в дверь, Земельбауэр предусмотрительно собрал и водворил на прежнее место фотоснимки.

Через несколько минут в кабинете оказались майор, фельдшер и еще какие то люди из штата школы.

Общими усилиями дверь была высажена. На полу, возле небольшой кушетки, мы увидели оберстлейтенанта. Он лежал на боку, подобрав под себя одну ногу.

Из-под мундира тоненькой струйкой змеилась кровь. Тут же валялся сделавший свое дело пистолет.

Фельдшер опустился на колени, приложил ухо к груди покойного, пощупал пульс и изрек с таким видом, будто открыл новую планету:

– Он мертв.

– Представьте, и у меня сложилось такое же впечатление, – спокойно изрек штурмбаннфюрер СС.

– Что же делать?

– А вот этого я не знаю, – невозмутимо ответил Земельбауэр. – Господин фон Путкамер просил привезти ему переводчика. А сам…

Мы оставили подполковника наедине с собой и вышли.

– Музыку теперь можно выключить, – сказал самому себе лейтенант, направляясь к "Телефункену".

– Да, пожалуй. Покойники к музыке равнодушны, – заметил Земельбауэр.

Секретарь повис на телефонах. Он звонил, кажется, во все концы.

Когда мы с Земельбауэром садились в машину, он сказал:

– Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я.

– Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец.

Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя.

От этих слов Земельбауэра передернуло.

– К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял?

Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал.

– И мой совет тебе, – продолжал я, – не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.

Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:

– Дымно что-то в избе… – Рассеянная улыбка бродила по его лицу.

– Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, – заметил я шутливо. – Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.

Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу.

– Как же так? – проговорил он. – Выходит, насовсем?

– Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался?

– Да нет, потерплю малость, – невесело усмехнулся Трофим Герасимович.

– Я тоже не буду торопиться, а коли так – возможно, и встретимся.

Этот "человек с пятном", один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью.

А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях?

Быть может, и в самом деле мы расстаемся «насовсем» и никогда больше не увидим Друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день!

Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием.

Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился.