По тонкому льду - Страница 108
Он едва заметно кивнул и с проворством фокусника извлек из кобуры пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно:
– Подлинники на стол! Немедленно! Слышите? Или я пристрелю вас!
– Сначала спустите с предохранителя, – ответил я, не шевельнув бровью.
– Вы, как ни прискорбно, довольно глупы. Придется объяснять… Дело в том, что, стреляя в меня, вы одновременно стреляете и в себя. Не буквально разумеется. Если мне суждено умереть сейчас, то вы умрете через неделю, то есть сравнительно скоро. Я умру от вашей руки, вы – от руки палача.
Собственно, разницы никакой. Перед вами копии. Ко-пи-и… А подлинники, как и Линднер, далеко отсюда. Если со мной произойдет какое-либо несчастье, оно послужит сигналом к тому, чтобы несчастье постигло и вас. Яснее, кажется, трудно объяснить. Короче говоря, вы должны быть кровно заинтересованы в том, чтобы я жил, и жил долго.
– Я брошу вас в подвал, – прошипел гестаповец, не отводя руки с пистолетом. – Я сгною вас живьем.
– Пожалуйста, – невозмутимо ответил я. – Если мне не суждено покинуть этот гостеприимный кров, то завтра Кальтенбруннер с удовольствием ознакомится как с вашим объяснением, так и с приписками на каждом письме.
Пистолет с глухим стуком упал на стол. Земельбауэр смотрел на меня словно загипнотизированный. Мне кажется, что, если бы я подал команду "Голос!", он взвыл бы.
– Так лучше, – сказал я. – Мне понятно ваше состояние. Вкус побед очень сладок, вкус поражений горек. Чтобы оккупировать часть нашей территории, у вас хватило сил, а вот чтобы покорить нас, сломить наш дух, гут вы оказались слабоваты. Это следует запомнить А теперь выясним главное. С кем бы вы предпочли иметь дело: с оберштурмбаннфюрером Панцигером или с советским капитаном, то есть со мной?
Земельбауэр молчал. Возможно, только теперь он понял весь драматизм своего положения. Он смотрел в одну точку, кажется, на мои губы, и его глаза немного косили.
– Но учтите, – предупредил я, – Панцигер – это смерть при всех положениях, а я – жизнь.
Штурмбаннфюрер потряс головой и безнадежным тоном уронил короткую фразу:
– Я погиб при всех условиях.
– Если желание погибнуть у вас действительно велико, то вы можете погибнуть, – заметил я. – Но мне думается, вы хотите жить. И в этом нет ничего плохого. К тому же, говоря откровенно, выбор зависит от вас самих.
Наконец гестаповец настолько овладел собой, что к нему вернулось чувство осторожности. Он встал, прошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся к столу.
– Но кто же состряпал этот маскарад? – вдруг спросил он.
– Это уже чисто профессиональный вопрос. Но я отвечу на него: ваш покорный слуга.
– Майн гот! Но как?! – воскликнул Земельбауэр. – Скажите же! Теперь я не страшен, теперь мне следует бояться. Как вам удалось?
Я ответил, что воспользовался его, Земельбауэра, оплошностью.
– Моей? – изумился штурмбаннфюрер.
– Вы правильно поняли, именно вашей. Ответьте мне: почему во время допроса Булочкина, назвавшего сразу две фамилии – Перебежчика и Угрюмого, вы отдали распоряжение арестовать лишь одного Перебежчика?
Земельбауэр беспомощно развел руками – он не по дозревал во мне разведчика.
– Вот эта оплошность и погубила вас. Мы схватили Угрюмого, а он оказался Линднером-Дункелем. А потом всплыли на поверхность письма.
Штурмбаннфюрер застонал. Лицо его перекосилось.
– К чему такое отчаяние! – сказал я. – Вы должны, как ни странно на первый взгляд, благодарить бога за случившееся. Ведь письма могли попасть не ко мне, а к Панцигеру. Судите сами: жизнь у вас теперь никто не отнимет.
Ваши заслуги, чины, ордена, должностной оклад, привилегии – все остается при вас. Окончится война, и ваша слава, почет, уважение и прочее – все, решительно все останется вашим личным достоянием Цена? Небольшие услуги, о которых будете знать вы, я и еще один человек Это ничто в сравнении с топором. Мне кажется даже лишним спрашивать вас о согласий, настолько все ясно. Я уверен, что вы человек благоразумный, здравый смысл должен восторжествовать над эмоциями. Давайте говорить по-деловому. Мы не заставим вас выступать по радио с разоблачительными речами, вам не придется на перекрестках ратовать за Советскую власть, у нас нет намерения бросать тень на репутацию штурмбаннфюрера СС, мы не заинтересованы в вашем провале. Нам нужен начальником энского гестапо человек, понимающий нас и думающий о своем будущем. Этот человек должен похоронить свое прошлое под своим будущим. Вы поняли, чего я хочу?
Земельбауэр согласно кивнул и затем пробормотал.
– У меня кружится голова.
– Я сочувствую вам. У меня тоже закружилась бы.
Через полчаса штурмбаннфюрер потребовал кофе с бутербродами, и мы повели деловой разговор.
33. От второго к третьему этапу
Счастье изменило Угрюмому на этот раз. Из телеграммы Решетова мы узнали, что, переваливая через линию фронта, самолет, вывозивший Угрюмого, был подбит зенитным огнем и взорвался. Остатки его упали на нашу территорию.
Но счастье изменило и мне. Вчера вечером я решил заглянуть к Гизеле. У меня был ключ от ее дверей. Приближалось время моего ухода из Энска. Решетов поторапливал меня с окончанием дел. Я хотел еще раз поговорить с Гизелой.
Последний раз она была задумчиво-грустной, по-особенному ласковой. Когда я попытался вернуть ее к интересовавшему меня разговору, она запротестовала.
Неужели нельзя один вечер, только один вечер, помолчать? Да и к чему слова?
Мы так хорошо знаем друг друга, что можем обойтись без слов. Лучше она послушает, как бьется мое сердце. Тихо! Я должен дышать спокойно.
Расставаясь, она обхватила мое лицо ладонями и долго-долго смотрела мне в глаза.
– Хочу запомнить тебя, – сказала Гизела.
Значение этой короткой фразы я понял лишь вчера вечером, когда оказался один в пустой уже квартире Гизелы. Самой Гизелы не было. Лишь томик Ремарка был реальной вещью, напоминавшей о ней.
Милая Гизела! Ты не захотела превратить разлуку в пытку и рассталась не прощаясь. Собственно, ты простилась со мной два дня назад, когда сказала:
"Хочу запомнить тебя". Ты знала, что это была наша последняя встреча.
Несколько минут я простоял один в комнате, которая стала для меня дорогой, в комнате, где все дышало радостным, но уже невозвратным прошлым. И сознание этого было невыносимо. Острая боль сжимала сердце В горле ощущалась какая-то неловкость, словно хотелось откашляться. И я боялся это сделать.
Боялся слез.
Я взял Ремарка, бережно обернул его старой газетой и покинул пустую квартиру. Никогда больше моя нога не переступит этот порог. Никогда.
Сегодня утром стало известно, что Викомандо в полном составе покинула Энск и отправилась на запад Куда? На это не мог ответить даже Земельбауэр.
Но он заметил:
– Если интендантские крысы покидают корабль, значит, ему грозит опасность Уж кто-кто, а они отлично знают, что паруса надо убирать перед бурей, а не после нее.
С Земельбауэром я встретился для продолжения делового разговора.
В прошлый раз он передал мне подробный список гестаповской агентуры.
Начало было неплохим. Демьян сказал:
– Все, что делала ваша группа, было нужно, важно, значительно, но список – не сравнимая ни с чем удача. Здесь сорок одна фамилия!
Закрепив за собой Земельбауэра, мы решили развить операцию дальше – заняться оберстлейтенантом фон Путкамером. Мне казалось, что при содействии начальника гестапо удастся добыть списки состава секретной школы абвера, которой руководит Путкамер.
На этот раз Земельбауэр чувствовал себя значительно лучше. Оправившись кое-как от двух страшных ударов, он делал все возможное, чтобы выполнить свои штурмбаннфюрерские обязанности. Мы начали с неизменного кофе с бутербродами, то есть с того, чем кончили в прошлый раз. Потом выкурили по сигарете, и я спросил начальника гестапо: какие причины заставили его хранить письма Путкамера? Как он намерен был распорядиться ими?