По следу Саламандры - Страница 12
Только вдали улицу с грохотом пересекла повозка, на которой восседал возница в широкополой шляпе. Мокрая лошадка цокала коваными копытами, понурясь.
Лене куда проще было констатировать собственное клиническое безумие, чем признать, что все происходящее с нею не сон, а реальность.
Заблудилась безоговорочно и бесповоротно. В чужом мире.
И все здесь ЧУЖОЕ. И нет пути назад.
Ее жалкая, наивная попытка сбежать привела только к тому, что она покинула единственное место в этом мире, где была в относительной, реальной или мнимой, безопасности.
Все замерло. Затаилось. Подобралось в ожидании. Лена, что ты сделаешь в следующий момент?
Шум дождя прячет звуки. Над миром царит ночь, пронизанная дождем. Дождь пройдет. Всё проходит. Но тревога останется.
Хикса Хайда, исчезнувшего для всех, огромный грузовик тем временем вез на юго–запад…
Он был очень далеко от столицы. У Северных врат…
Бард спал, и во сне его преследовало самое недавнее прошлое.
В мире царила весна. Но в северном краю зима не отступала, был снег, и была ночь.
Белое холодное поле, накрытое черным небом, и сонмы снежных хлопьев, кружась, оседали на это бескрайнее поле.
Хайд смотрел в бездну. Прямо перед ним лежала на снегу его бесконечная тень, уходящая головой во тьму и пустоту. Нервное лицо перекошено от страдания. Жутко. Студено на душе.
Будто кроме снежного поля нет ничего во всем мире. Не осталось ничего. Будто тьма поглотила все, что было когда–то. Тьма, стужа, снежные хлопья.
И на сердце было так, будто все разом кончилось. Нет и не будет в жизни ничего такого, ради чего стоит жить.
С большим трудом Хикс Хайд оторвал взор от бескрайней тьмы и бескрайнего снега.
За его спиной на пустыре в предместье города Роллан был установлен гигантский шатер, стояли фургоны, будто армия разбила здесь лагерь. «Армия шутов!» — зло подумал он и побрел к шатру, из которого доносилась музыка.
Первые аккорды баллады были встречены ревом публики. От этого звука Хайд скривился, как от зубной боли.
Тяжко и гулко грянули литавры. Ритм захватил публику, заставил синхронно раскачиваться и биться об ограждения у сцены, как бьется о берег прибой. Публика что–то скандировала, и это напоминало шторм.
Вдруг грохот музыки перешел в пронзительный плач свирели. Публика смолкла. Сердца стучали в одном ритме и были готовы выплеснуть новую лаву обожания и восторга.
Отчетливо заговорили струны, слов не было, но язык музыки был понятен каждому, и одобрительный гул начал нарастать, становясь все более мощным. Запели флейты. И голос певца, придавая свободному, неправильному стиху неповторимый ритм, запел — вернее, заговорил, неторопливо, но твердо ведя зачин легенды.
Слова принадлежали Хайду. Это он написал легенду в духе сказаний Традиции, возрождая стиль древних менестрелей. А Питер соединил пронзительную, доходящую до самых темных закоулков души и несущую туда свет мелодию с ритмами, грубо рвущими нервы и бередящими самые низменные, самые звериные страсти человека. В этом сочетании был успех, была слава и… было предательство.
Безумие заразительно. Безумный Питер Таргет — темный двойник Хайда — искушал, пленял и подчинял. Молодежь обоего пола боготворила этого порочного певца и танцора как героя и вожделела как любовника. Это было страшно. Все светлое, все дорогое, что есть в жизни человека, гибло в этом обожании и обожествлении. Ибо это был кумир.
Он пел о великом, но взывал к низкому. Неужели никто, кроме Хайда, не понимал этого? О, неужели сам Хайд создал это чудовище?!
Он пел о Песне Последнего Дня, сам он был поющим ангелом. Порождением тьмы и пустоты. И гибельный восторг надрывал душу этой песней.
Гул публики складывался в нестройное, будто пьяное, подпевание… Да собственно, публика и была пьяной, одуревшей от этого коллективного обожания. Окончания фраз срывались на визг.
«Это безумие, — думал Хайд. — Это положительно безумие. Нет. С этим нужно кончать раз и навсегда. Поганец украл меня у меня самого!»
Отважный Роллон изведал холод страха. И вместе с ним подобное ощутил Хайд. Это был его текст, его мир, а мерзавец Питер должен был всего лишь жить в этом мире. Но Питер поступил по–своему. Он обжил и переиначил мир, опошлив его.
Питер–Хайд под последние аккорды уходил со сцены. Между близнецами должен был состояться последний разговор, и Хайд, уже переживавший это во сне, заранее знал, чем все закончится. Представление окончено: теперь из них должен остаться только один.
Хайд проснулся окончательно только тогда, когда грузовоз докатился до паромной переправы в Уле.
— Не будил вас, — объяснил добряк Торнтон, — уж очень славно вы спали. Глядя на вас, и я раззевался. Но не делал остановки, чтобы поспеть к парому.
— Это морской паром в Уле? — плохо соображая, где находится, спросил Хайд, растерянно хлопая глазами.
— А какой же еще? — развеселился Торнтон. — Северные ворота мира!
— Поразительно! И сколько времени мы ехали?
— Ну, вы ехали шесть часов, а я до того еще семь.
— Как можно выдержать пятнадцать часов за штурвалом? — поразился Хайд. — Это же превыше сил человеческих!
«Вот о чем нужно написать, — немедленно подумал он, о человеке, который своими собственными руками создает свое благосостояние. Он рядом с нами. Он незаметен и скромен. Но он совершает подвиг ежечасно, потому что им движет высокое чувство долга и ответственность перед клиентом, семьей, самим собой. И когда он справляется с трудностями, то он счастлив».
Но тут Хайд вспомнил, что больше ничего уже никогда не напишет, и вновь ощутил пустоту и холод собственной недавней смерти.
— Полагаю, — отвечал между тем Торнтон, — что многое в этом безумном мире по силам человеку. Либо ты гонишь свою водогрейку, как одержимый, не делая остановок, либо ты опаздываешь на паром, и опаздываешь на всю жизнь. Жизнь, дружище, она как паром, ждать не будет.