По следу кровавого доктора - Страница 11
Несколько раз в разговорах контрразведчиков с вчерашними узниками возникало конкретное имя: Ильза Краузе. Эту юную садистку знали все. Старшая надзирательница женского блока, помощница коменданта, фактически второй человек в лагерной иерархии, невзирая на нежный возраст. Этому чудовищу было от силы двадцать два года.
Очень часто ее видели в компании доктора Менделя. Была ли она его любовницей, помощницей, доверенным лицом – неизвестно. Ее описывали как невысокую, но фигуристую светловолосую девушку с правильными чертами лица. Она ходила то в штатском, то в форме, но всегда носила высокие тяжелые сапоги, имела при себе пистолет и кнут. Ильза любезничала с офицерами, любила французский коньяк, пела песни, постоянно улыбалась.
В Аушвальд ее перевели года полтора назад из специализированного женского концлагеря. С медициной она дружила, окончила курсы медсестер, оттого и имела дела с Менделем.
Ильза обожала лично принимать участие в пытках, забивала до смерти женщин кнутом. Любимым ее развлечением перед сном был расстрел заключенных. Люди метались по замкнутому двору, а она стояла на вышке и била по ним из пулемета. Ильза держала свору собак, морила их голодом, а потом спускала на заключенных и с удовольствием наблюдала, как голодные твари рвут их на куски. Она лично ходила по баракам и подбирала кандидатов для отправки в газовые камеры, при этом с любопытством наблюдала за их реакцией.
Несколько человек хором уверяли сотрудников контрразведки СМЕРШ в том, что в последний раз видели доктора именно с ней. Оба были в штатском, ходили по блокам в сопровождении автоматчиков и о чем-то увлеченно спорили.
Фотографию Ильзы Краузе офицерам найти не удалось.
Прибыл посыльный из 49-й отдельной роты фронтовой разведки. Он доложил майору Никольскому, что специальные подразделения прочесывают местность западнее Аушвальда, но пока безрезультатно.
– М-да, неурожай, – подвел итоги проделанной работы Булыгин и вопросительно уставился на командира.
Ночь прошла на пыльном матрасе в бывшем офицерском общежитии. Ее разнообразили цветные сны и постоянные тревожные пробуждения.
– Есть новости, товарищ майор, – объявил капитан Гундарь, вторгшись в помещение в одиннадцатом часу дня. – Двадцать четвертого января эсэсовцы вывели из лагеря колонну трудоспособных узников и пешим порядком погнали на запад, в Германию. По пути многие, естественно, погибали. Примерно в пяти верстах от Аушвальда заключенные взбунтовались. Некоторым из них удалось завладеть оружием и пуститься в бега. Конвоиры кинулись за ними и перебили почти всех. Спаслись только двое. Они трое суток прятались в лесу, жгли костер, зарывались в лапник. По канонаде поняли, что наши войска уже на западе, вышли из леса и попались патрулю. Это было вчера вечером. Не эсэсовцы, не переодетые немцы. Оба имеют лагерные номера, кололи их явно давно. Мы выяснили, они действительно узники этого лагеря. Один наш офицер, другой – англичанин. Русский – Иван Максимович Градов, до пленения возглавлял медсанбат.
– Вот как? И где они? – спросил Павел.
– С ними все в порядке, – уверил его Гундарь. – Ночь провели рядом с печкой. Их охраняли, сами понимаете. Желаете допросить, через десять минут доставим.
«Не допросить, а побеседовать, – подумал Павел. – Хотя…»
Конвоиры вскоре ввели беглецов, посадили на лавку у стены. Офицеры с любопытством и сочувствием разглядывали этих бедолаг. Они переоделись, получили сапоги, фуфайки, утепленные штаны, но смотрелись неважно. Запавшие глаза, до неприличия выпирающие лицевые кости. Оба сильно волновались.
Градов был выше, массивнее. Бросалась в глаза развитая лобная кость, нависающая над переносицей, что далеко не всегда является признаком отсталого ума. Он облизывал пересохшие губы, беспрестанно сглатывал.
У англичанина было вытянутое лицо. Он нервно улыбался, комкал затрапезную шапку, выданную интендантом.
Павел поднялся, сделал несколько шагов, протянул Градову початую пачку папирос и предложил:
– Курите, Иван Максимович.
– Благодарю, товарищ майор, – хрипло отозвался Градов, извлекая папиросу дрожащими пальцами.
Щелкнула зажигалка.
Иван жадно затянулся, уставился на Никольского и спросил:
– Или все же гражданин майор? – Голос его дрожал.
Англичанин глянул на пачку, протянутую ему, и произнес, коверкая русские слова:
– Спасибо, я не курю. Это очень вредно для здоровья.
Что ж, дело хозяйское.
Павел вернулся за стол, выудил из папки чистый лист, устремил задумчивый взгляд на людей, которым недавно невероятно повезло.
– Вы не можете избавиться от чувства, Иван Максимович, что снова находитесь в плену, – подметил он. – Это вас сильно удручает и вгоняет в тоску. Вы ошибаетесь, мы не видим в вас врага. Вы проявили мужество, уцелели в плену, бежали, приняли неравный бой с карателями, выжили в зимнем лесу, сохранили при этом ясность ума. Это дорогого стоит, Иван Максимович.
– Но я попал в плен.
– Вот именно, что попали, – сказал Никольский. – А не сами сдались. Мы не видим в вас предателя или труса. Мы не та структура, которая выискивает неблагонадежных граждан среди узников концлагерей и людей с оккупированных территорий.
– А какая вы структура? – Градов поискал глазами, куда выбросить окурок, не нашел и пристроил его рядом с собой на лавке.
– Контрразведка СМЕРШ. У нас другие цели и задачи. Вас накормили?
– Да, спасибо. Обходились с нами вежливо, дважды давали поесть. Мы спали в тепле. – Градов усмехнулся. – Уже забыли, что это такое. Осень была не очень теплой, зима – издевательски холодной.
– Давайте коротко о себе. С вашим спутником я поговорю позднее.
Никольский слушал военного врача и не мог избавиться от неприятных мыслей:
«Ведь наш человек, советский! С мужеством и стойкостью все в порядке, боролся за жизнь, не сдался, с фашистами не сотрудничал. А что его ждет?
В данном вопросе я бессилен. Немецкий лагерь, скорее всего, сменится на наш. Бывших военнопленных в Советском Союзе не жалуют. Тем более офицеров. Особые отделы постараются, обвинят во всех смертных грехах – мол, ты еще и с англичанином якшался! – да отправят на каторгу, в далекую Сибирь, где он окончательно загнется».
Градов в начале тридцатых отслужил срочную, учился в Куйбышеве, в мирное время работал врачом в госпитале. В военные годы он возглавлял медсанбат.
Трагедия произошла в марте сорок третьего под Харьковом. Сначала фронт прорвали немецкие танки, за ними пошла пехота. Лазарет не успел эвакуироваться. Погибли все раненые, медсестры и врачи.
Кончились патроны в пистолете. Последнее, что помнил Иван Максимович, – взрыв гранаты в непосредственной близости. Его хорошо контузило.
Очнулся он уже в плену. Расстреливать его немцы не стали. Их смутили погоны офицера и белый халат.
Сначала ближний тыл. Он помнил, как брел в колонне таких же пленных, перегрузку в эшелон. Западная Украина, попытка к бегству. Его с наслаждением избивали люди с трезубцами на кокардах, поборники украинской независимости, а заодно фашистские прихвостни.
Он выжил, прошел через все унижения и испытания, больше года провел в Аушвальде. Этот крепкий мужик сам уцелел и другим помогал. Даже звери-эсэсовцы, охранявшие блок, без особой нужды его не били.
Офицеры контрразведки терпеливо слушали рассказ Градова о побеге, о том, как они с англичанином жили в лесу, укрывались лапником и разжигали костер.
Да, он повел на смерть несколько десятков заключенных и чувствовал за собой вину. Но люди сами принимали решение. Они могли остаться на дороге, глотать грязь под лай овчарок. Хоть умерли достойно. Что их ждало, не пустись они в побег? Половина погибла бы на марше, да и остальным не поздоровилось бы. Советские войска уже подходили. Немцы расстреляли бы всех заключенных. К чему им такая обуза?
– А вы как сюда попали? – обратился Павел к англичанину.
– Меня зовут Дуглас Лоу, – выдавил тот. – Офицер разведки Королевских ВВС, родом из Плимута. В конце сорок второго был заброшен в Прагу, чтобы наладить связь с местным подпольем, которое сильно пострадало после расправы над Гейдрихом, протектором Богемии и Моравии. Меня предал человек, которого все считали надежным. Я думал, что буду казнен, но сперва угодил в австрийский Маутхаузен, через год – в Аушвальд. Это была какая-то бюрократическая ошибка.