По следам знакомых героев - Страница 23

Утомившись от непосильных трудов, он вновь сладко зевнул:

— Уа-а-ха-ха-а!

И тут вдруг на лице его изобразился испуг.

— Господи, твоя воля! — растерянно молвил он. — К чему бы это?.. Не иначе, быть покойнику!

— Что с тобой, отец мой? — откликнулась со своего места матушка-барыня. — Аль привиделось что?

— Не иначе, говорю, быть покойнику. У меня кончик носа чешется, — испуганно отозвался барин.

— Ах ты, господи! Да какой же это покойник, коли кончик носа чешется? — успокоила его она. — Покойник, это когда переносье чешется. Ну и бестолков же ты! И беспамятен! И не стыдно тебе говорить такое, да еще при гостях! Ну что, право, об тебе подумают? Срам, да и только.

Выслушав эту отповедь, барин слегка сконфузился.

— А что ж это значит, ежели кончик-то чешется? — неуверенно спросил он.

— Это в рюмку смотреть, — веско разъяснила барыня. — А то, как это можно: покойник!

— Все путаю, — сокрушенно объяснил Холмсу барин. — И то сказать: где тут упомнить? То с боку чешется, то с конца, то брови…

Барыня обстоятельно разъяснила:

— С боку означает вести. Брови чешутся — слезы. Лоб — кланяться. С правой стороны чешется — мужчине кланяться, с левой — женщине. Уши зачешутся — значит, к дождю. Губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога.

— Типун тебе на язык! — испугался барин. — На что нам этакие страсти… Чтобы дорога, да на новом месте спать, — не приведи господь! Нам, слава тебе господи, и у себя хорошо. И никакого нового места нам не надобно.

Содержательный разговор этот вдруг был прерван каким-то странным сипением. Уотсону показалось, что раздалось как будто ворчание собаки или шипение кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели и стали бить часы. Когда пробили они девятый раз, барин возгласил с радостным изумлением:

— Э!.. Да уж девять часов! Смотри-ка, пожалуй, и не видать как время прошло!

— Вот день-то и прошел, слава богу! — так же радостно откликнулась барыня.

— Прожили благополучно, дай бог и завтра так! — сладко зевая, молвил барин. — Слава тебе, господи!

— Послушайте, Холмс! — вполголоса обратился к другу Уотсон. — Куда это мы с вами попали? Ведь вы сказали, что мы отправимся в сон Татьяны! А это… Это что-то совсем другое…

— Почему вы так решили? — тоже вполголоса осведомился Холмс.

— То есть, как это так — почему? — возмутился Уотсон. — Да хотя бы потому, что у Пушкина ничего такого нету и в помине! Я уж не говорю о том, что у Пушкина — роман в стихах. У него все герои стихами разговаривают. Но это в конце концов не самое главное. Если это, как вы пытаетесь меня уверить, сон Татьяны, стало быть, где-то здесь и она сама должна быть? А где она? Где Татьяна, я вас спрашиваю?!

— Как это — где? — удивился Холмс. — Вон сидит, сказки нянины слушает. Смотрите, какие глаза у нее огромные, испуганные. Не иначе, какую-то уж очень страшную сказку ей нянька сейчас рассказывает.

— Позвольте! Вы хотите сказать, что вот эта кроха — Татьяна? Да ведь ей лет шесть, не больше!

— Ну да, — кивнул Холмс. — А что, собственно, вы удивляетесь? Это ведь не явь, а сон. Татьяне снится ее детство. А мы с вами, оказавшись в этом ее сне, получили завидную возможность, так сказать, воочию увидеть, как протекали детские годы Татьяны Лариной, каковы были самые ранние, самые первые ее жизненные впечатления.

Тут беседу двух друзей прервал голос маленькой Тани:

— Пойдем, няня, гулять!

— Что ты, дитя мое, бог с тобой! — испуганно откликнулась нянька. — В эту пору гулять! Сыро, ножки простудишь. И страшно. В лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей…

Нянькины слова услыхала барыня. И тотчас отозвалась:

— Ты что плетешь, старая хрычовка? Глянь! Дитя совсем сомлело со страху. Нешто можно барское дитя лешим пугать?

— Полно тебе, матушка, — добродушно вмешался барин. — Сказка — она и есть сказка. И нам с тобой, когда мы малыми детьми были, небось такие же сказки сказывали: про Жар-птицу, да про Милитрису Кирбитьевну, да про злых разбойников…

— Истинно так, матушка-барыня, — робко вставила нянька. — Чем и потешить дитя, ежели не сказкою.

— Вот, сударь! — гневно обернулась барыня к мужу. — Вот до чего я дожила с твоим потворством. Моя холопка меня же и поучать изволит. Ты погляди на дитя! На дочь свою ненаглядную! Какова она, на твой взгляд?

— Бле… бледновата немного, — ответствовал супруг, запинаясь от робости.

— Сам ты бледноват, умная твоя голова!

— Да я думал, матушка, что тебе так кажется, — объяснил супруг.

— А сам-то ты разве ослеп? — негодовала супруга. — Не видишь разве, что дитя так и горит? Так и пылает?

— При твоих глазах мои ничего не видят, — вздохнул муж.

— Вот каким муженьком наградил меня господь! — сокрушенно воскликнула барыня. — Не смыслит сам разобрать, побледнела дочь или покраснела с испугу. Что с тобой, Танюшенька? — склонилась она над дочкой. — С чего это ты вдруг на коленки стала?

— Уронила, — ответила маленькая Таня.

— Куклу уронила? Так для чего же самой нагибаться-то? А нянька на что? А Машка? А Глашка? А Васька? А Захарка?.. Эй! Машка! Глашка! Васька! Захарка! Где вы там?

Вслед за матушкой-барыней в эту суматоху незамедлительно включился и сам барин.

— Машка! — что было сил заорал он. — Глашка! Васька! Захарка! Чего смотрите, разини?!.. Вот я вас!

— Здорово, однако, вы обмишурились, Холмс, — самодовольно усмехнулся Уотсон, когда друзья оказались у себя дома, на Бейкер-стрит. — Чтобы так опростоволоситься! Этого я, признаться, от вас, ну, никак не ожидал!

— Что вы имеете в виду, Уотсон? — любезно осведомился Холмс.

— Да ведь это же был вовсе не сон Татьяны, а сон Обломова! Я, конечно, человек невежественный. В особенности в сравнении с вами. Однако сразу смекнул, что тут что-то не то… А как только они завопили «Захарка!» — тут меня сразу и осенило. Ну конечно же! — подумал я. — Это сон Обломова!.. Как же это вас угораздило, мой милый Холмс, спутать сон Татьяны со сном Обломова?

Но Холмса этот насмешливый монолог Уотсона ничуть не смутил.

— Ошибаетесь, друг мой, — невозмутимо ответил он. — Ничего я не перепутал.

— То есть, как это так — не перепутали? — возмутился Уотсон. — Ведь мы с вами собирались в сон Татьяны отправиться. А попали в Обломовку… Хорошо, если в Обломовку, — добавил он подумав. — А может быть, еще куда и похуже.

— Куда уж хуже, — усмехнулся Холмс. — Хуже, по-моему, просто некуда.

— Ну почему же это некуда? — рассудительно заметил Уотсон. — А «Недоросль» Фонвизина? Обломовка — это просто сонное царство. Там спят, едят да зевают. Но по крайней мере никого не мордуют, ни над кем не издеваются… А здесь… Вы знаете, Холмс! Тут были моменты, когда я был почти уверен, что перед нами не мать Татьяны Лариной, а сама Простакова собственной персоной.

— A-а… Вы и это заметили? Браво, Уотсон! Это делает честь вашей наблюдательности.

— Почему?

— Потому что почтенная барыня, которую мы с вами только что наблюдали, временами и впрямь говорила точь-в-точь, как фонвизинская госпожа Простакова. Да и муж ее отвечал ей совсем как запуганный отец Митрофанушки.

— Вот видите, Холмс! Вы сами это признаете. Значит, я был прав, когда сказал, что вы все на свете перепутали. Мало того, что вместо сна Татьяны угодили в сон Обломова, так еще и родителей Илюши Обломова подменили родителями Митрофанушки.

— Это вы очень метко отметили, Уотсон, — улыбнулся Холмс. — Именно так: сон Татьяны я заменил сном Обломова, а родителей Обломова — родителями Митрофанушки. Но в одном вы ошиблись, друг мой. Ничегошеньки я не напутал. Совершил я эту подмену вполне сознательно. Можно даже сказать: нарочно.

— Ах, вот оно что! — обиделся Уотсон. — Стало быть, это была мистификация! Или лучше сказать — ловушка! В таком случае, я очень рад, Холмс, что затея ваша провалилась. Поймать меня в эту ловушку, как видите, вам не удалось!