По следам неведомого - Страница 45

— Послушайте, ведь если все будут искать счастья только для себя, то все будут всегда несчастливы, — сказал я. — В одиночку нельзя добиться счастья.

Мендоса непонимающе поглядел на меня.

— А кто же мне будет помогать? Человек сам отвечает за себя. Если он упадет, другие не будут его поднимать.

— Нет, вы ошибаетесь, — возразил я. — Настоящее счастье это счастье для всех, достойных его!

— Общего счастья не может быть! — решительно заявил Мендоса. — Люди ведь такие разные: как вы будете знать, кому что нужно? О, я слыхал о вашей стране, — понимающе добавил он, — но в Чили это невозможно, да и вообще в Южной Америке так нельзя жить. Тут другое небо, другой воздух, другие люди, уверяю вас! Если человек упал на равнине, ему все-таки можно помочь. А если он в горах катится в пропасть — что тогда делать? Руби веревку или сам пропадешь!

— Значит, вы никогда не ходили с настоящими альпинистами, — заметил я. — Так товарищи не поступают.

— Товарищи? О, я знаю, это ваше любимое слово! Но я ходил в горы. И со мной были настоящие альпинисты. Немец и швейцарец, Они были товарищи. Но, когда швейцарец стал падать, немец перерубил веревку и отполз от пропасти.

— Негодяй! — воскликнул я.

— О да, он был негодяй! — согласился Мендоса. — И он умер, как негодяй. Он хотел убить меня, потому что я… впрочем, об этом не надо говорить. Но я не знаю людей, которые смогли бы…

— Не перерезать веревку? — спросил я. — Вы думаете, что мы тоже поступили бы так, как немец?

— Вы только люди, — печально ответил Мендоса. — А люди боятся смерти и любят жизнь.

Я так подробно изложил этот разговор потому, что за ним сразу последовали интереснейшие события. На следующий же день Мендоса воочию увидел человека, который «не рубит веревку». И этим человеком оказалась Маша.

Мы спускались вниз по трудным, почти нехоженым тропам. Веревками мы не связывались, потому что здесь все-таки было какое-то подобие дороги. Существовали даже мостики через особенно глубокие и опасные ущелья. Мостики эти были ничуть не лучше гималайских; только тут — за недостатком дерева, что ли — их делали из кожи. Как по ним проходили носильщики с тяжелым грузом, я совершенно не понимаю. Но они шли, как гималайские горцы, и так же тащили груз, укрепив его на повязке, протянутой через лоб. И мы шли по шатким мостикам, то узким скалистым карнизам, по каменистым осыпям, опускаясь все ниже, в долины, к жизни.

Мендоса хорошо знал горы, хоть и не был настоящим тренированным альпинистом. И то, что с ним произошло, было случайностью, как он и сам впоследствии говорил. Мы обходили круто изогнутый выступ горы по узкому каменному карнизу. Шли мы, конечно, гуськом, но особых мер предосторожности не принимали: ведь даже носильщики с грузом умудрились здесь пройти, а нам, с легкими рюкзаками, и вовсе нетрудно было. Мы с Машей шли друг за другом и довольно оживленно, хоть и отрывочно, переговаривались. Впереди Маши шел Мендоса. Он прислушался к нашему разговору, слегка повернул к нам голову. И вдруг он пошатнулся, какое-то мгновение балансировал на краю пропасти, пытаясь удержаться, но не смог и, взмахнув руками, без крика, полетел вниз. Перед ним шел Лисовский, но он уже обогнул выступ и скрылся из виду. Шедший за мной Петя Веневцев вскрикнул от ужаса: он видел, что произошло. Мы замерли.

Вдруг я увидел, что Маша осторожно ложится на тропу, держа в руках виток тонкой капроновой веревки. Она заглянула вниз, в глубокое узкое ущелье, лежа вдоль тропы.

— Маша, что ты делаешь! — в ужасе прошептал я.

— Он там, Шура, — тихо и спокойно сказала она. — Он зацепился за выступ — и, кажется, жив. — Она начала обвязываться веревкой. — Опускайте меня, ты и Петя. А, вот и Мак-Кинли! Втроемто вы нас удержите? Вот не знаю, хватит ли веревки. Ну, держите!

— Маша, пусти, я полезу, — сказал я.

— Я легче вас всех, — решительно возразила Маша. — А сил у меня меньше, чтоб тянуть веревку. Давай, давай, некогда раздумывать!

Мы все трое легли на тропу и начали спускать Машу. Веревку мы надвязали, теперь ее должно было хватить. За поворотом показался Соловьев. Он быстро оценил ситуацию и тоже лег на тропу, схватив конец веревки у Пети Веневцева. Трудность состояла в том, что карниз был очень узок, у нас не было упора, чтоб тянуть, не было, за что зацепиться. К счастью, между мной и Петей по краю тропы тянулся выступ, вроде невысокого барьерчика. Я осторожно, стараясь не раскачивать веревку, отполз чуть-чуть назад и уперся в этот барьерчик. Все мы лежали боком к пропасти, тянуть было неудобно, я боялся, что под двойной тяжестью — Маши и чилийца — просто перекачусь в пропасть и потяну за собой остальных. Внизу, в темноте ущелья, я видел, как Маша, еле держась на выступе, обвязывает Мендосу веревкой, потом подносит к его губам походную фляжку, — значит, он жив. Потом я почувствовал легкое подергивание веревки — пора поднимать.

— Ну, давайте, товарищи, — сказал я и, откинувшись всем телом к стене, начал тянуть.

Ох, это были трудные минуты! Веревка до крови врезалась в руки, тело неудержимо скользило к краю пропасти, я снова отчаянными усилиями откидывался к каменной стене, упирался ногами в барьер и тянул, тянул, перехватывая веревку. Наконец, голова Маши показалась над краем тропы. Мы еще потянули, затем я обвязался веревкой и помог Маше выбраться на тропу. Потом Маша тоже легла на карниз, и мы все стали тащить Мендосу. Он был привязан к Маше короткой веревкой. Она нарочно так сделала, решив, что вместе им не выбраться на тропу, а поодиночке будет легче. Но зато Мендосе больше досталось, пока мы их поднимали: он порядком расшибся о скалы и был почти без сознания.

Мы лежали некоторое время, переводя дух. Потом Маша пощупала пульс Мендосы и снова поднесла к его губам флягу. Он глотнул немного коньяку и открыл глаза.

— Сеньорита, да вознаградит вас бог, — прошептал он. — У вас сердце орла, и вы спасли меня.

— Просто я оказалась ближе всех к вам, — серьезно ответила Маша и села, морщась от боли. — Каждый из нас сделал бы то же самое. Вот я не знаю, сможете ли вы идти по тропе?

— О, тут несколько шагов, я проползу, — более твердым голосом сказал Мендоса. — Дальше будет большая площадка.

Мы поднялись и пошли, только Мендосу и Машу продолжали страховать веревкой. Мендоса шел довольно бодро, хоть основательно прихрамывал. Но, дойдя до лагеря, разбитого невдалеке, за поворотом, он сразу ослабел и еле дополз до палатки.

— Ну, что с ним? — спросили мы Костю Лисовского, когда тот вылез из палатки.

— Ничего страшного. Ребро, как будто, поломано. В ноге, возможно, есть трещина в кости — я положил ее в лубок на всякий случай. Пока что дал ему снотворное — пусть до утра спит. И тебе, Маша, не мешало бы поспать. Давай-ка, я тебя перевяжу. Ух, и молодцы вы! На такой тропе двоих вытянуть!

— Да, джентльмены, — сказал Мак-Кинли, который все это время усердно счищал пыль со своей одежды, — все-таки напрасно мы не перерубили веревку. Он бы даже не удивился и не обиделся, как я понимаю.

«Действительно — какое совпадение! Надо же, чтоб на следующий же день после того разговора Мендосе пришлось пережить такое!» — подумал я.

Но события на этом не кончились. Утром Мендоса проснулся и выполз из палатки. Костя Лисовский, увидев его, замахал руками, показывая, чтоб он отправлялся обратно; но Мендоса уселся на солнышке и покачал головой — мол, не собирается он ложиться, не до того ему.

Я подошел к нему и сказал, что в его состоянии надо лежать, тем более, что предстоит еще нелегкий обратный путь. Мендоса ответил слабым голосом, стискивая зубы от боли:

— Поверьте, сеньор Алехандро, лежать я не могу. Моя совесть нечиста перед вами, и я хочу покаяться. Пусть бог мне простит!

— Да вы ложитесь, сеньор Мендоса, а я посижу возле вас, сказал я, смеясь; меня насмешило торжественное выражение исцарапанного лица Мендосы.

— Вы согласитесь называть меня по имени? — вдруг очень робко спросил Мендоса, поднимая на меня глаза.