По следам неведомого - Страница 4

— Ну, идемте, — сказал наконец Милфорд. — Нехорошо так долго глазеть на замужнюю женщину.

— А вы уж выяснили, что она замужняя! — ехидно заметил Кауфман.

— У нее кольцо в ноздре, — невозмутимо ответил Милфорд. Это индийский обычай — знак замужества. Идемте, коллеги!

Но Массимо Торе заявил, что он хочет обязательно сфотографировать «мадонну Гималаев». Милфорд поморщился и сказал, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. И действительно, как только Торе направил объектив на женщину, она вскочила и, пронзительно вскрикнув, закрыла лицо руками. Торе растерянно опустил фотоаппарат.

— Милфорд, объясните ей! — взмолился он. — Ну чего она!

— Объяснять придется не ей, а ему, — хладнокровно возразил Милфорд, глядя на широкоплечего смуглого мужчину, энергично расталкивающего толпу.

Мы все повернулись и уставились на нового участника сцены. Это был не очень высокий, но крепко сбитый, мускулистый человек, видимо, наделенный незаурядной физической силой. Его широкое скуластое лицо, более резко выраженного монгольского типа, чем у красавицы-торговки, дышало гневом, узкие черные глаза так и впились в Торе. Мужчина быстро заговорил что-то, держась за рукоятку большого изогнутого ножа, торчавшего у него за поясом.

— Насколько мне удалось понять, это его жена, и он запрещает ее фотографировать, — все так же спокойно сообщил Милфорд. — Я же вам говорил, что ничего хорошего не выйдет.

Итальянец глядел на разъяренного мужа, беспомощно моргая глазами. Кауфман шепнул мне, что надо бы поскорее уйти. Но нас окружала толпа не то просто любопытствующих, не то сочувствующих своему земляку; уйти было невозможно. Мне показалось, что Милфорд потихоньку усмехнулся, и я спросил:

— Что же делать?

— Бэби, я ведь не Будда, — пожал плечами Милфорд. — К тому же этот местный Отелло изъясняется на каком-то неизвестном мне наречии. Я его еле понимаю, а говорить и подавно не могу.

И тут появился Анг. Прямо из-под локтя Милфорда вынырнул темно-коричневый парнишка лет двенадцати. Черные спутанные волосы свешивались ему на лоб из-под синего европейского берета. Одет он был в какое-то подобие короткого халата, замусоленного до невероятия, голые ноги казались совсем черными от грязи и загара. Но скуластая мордочка этого мальчишки была очень живой и смышленой, а в красивых, чуть узковатых темных глазах светились лукавство и энергия.

— Хочешь, сагиб, я буду переводить? — обратился он к Милфорду на довольно чистом английском языке.

Милфорд усмехнулся и внимательно посмотрел на мальчишку.

— Ну, что ж, — сказал он, немного подумав. — Ты можешь объяснить этим людям, что мы не хотели причинить им зла?

— Я сделаю лучше, сагиб! — лукаво улыбаясь, ответил мальчишка, и, повернувшись к супругам-туземцам, с величайшим азартом начал говорить, поднимая глаза кверху и тряся головой.

В ораторских талантах нашего неожиданного помощника сомневаться не приходилось. Мрачный горец выпустил рукоять ножа, лицо его просветлело. Женщина открыла лицо и улыбнулась (кстати сказать, лучше бы она этого не делала: зубы у нее оказались совсем черными от бетеля). В толпе, окружавшей нас, раздались одобрительные возгласы.

В общем, мрачная эта сцена закончилась более, чем благополучно. Муж сам предложил нам сфотографировать его вместе с женой. Мы, пораженные, уставились друг на друга.

— Да ну его к дьяволу! — сказал совершенно сбитый с толку Массимо Торе. — На что мне этот красавец?

— Снимайте, коллега! — серьезно посоветовал Милфорд.

Торе сделал несколько снимков, мы через нашего маленького переводчика пообещали супружеской чете вскоре доставить портреты и ушли с базара.

Мальчишка пошел с нами. По дороге мы с Милфордом расспросили его. Оказалось, что он шерп из Соло-Кхумбу. Звали его Анг Норбу. Отец его, проводник, год тому назад погиб во время экспедиции в горах. Мать давно умерла. Старшая сестра вышла замуж и переехала в Дарджилинг. Анг после смерти отца приехал к ней. Английскому языку его выучил отец.

— Так что же ты сказал этим людям? — спрашивал его Милфорд.

— Я им сказал, сагиб, что вы — великие мудрецы и святые люди. Я сказал им, что ваше внимание — большая честь для человека, что вы снимаете только людей знаменитых, а к этой женщине обратились потому, что прозрели, как она добра и благочестива…

Мы расхохотались.

— Послушай, Анг, ты ловкий парень, — сказал Милфорд. Хочешь пойти с нами? В Непал, в горы?

— Пойду, — после раздумья, почти торжественно ответил мальчишка. — Может быть, я там разыщу тело своего отца.

С этого дня Анг поселился у нас. Мы его отмыли, приодели, и он очень кичился перед местными ребятами своей должностью переводчика, а те ему явно завидовали. Больше всего он привязался поначалу к Милфорду. Но вскоре получилось так, что я оказал Ангу услугу.

Мальчик не всегда сопровождал нас по городу и вообще вел себя довольно независимо. Поэтому я ничуть не удивился, когда, поднимаясь утром по крутому горному склону на краю Дарджилинга, увидел Анга, который стремглав выскочил из длинного деревянного дома, чем-то напоминавшего барак, — тем более, что я уже знал: в этом районе живут шерпы. Анг, увидев меня, ринулся навстречу. Меня поразило его резко изменившееся лицо — осунувшееся, жалкое, с лихорадочно блестевшими глазами. Уцепившись за мой рукав и судорожно глотая воздух, он еле выговорил:

— Нима умирает… моя сестра…

Он с такой мольбой смотрел на меня, что я невольно пошел за ним к дому, хотя совершенно не представлял себе, чем же я смогу помочь.

Сестре Анга и в самом деле было очень плохо. Она лежала с заострившимся лицом, тихо, монотонно стонала, жаловалась на боли в животе. Муж ее — маленький коренастый человек с длинными волосами, заплетенными сзади в косичку по старинному шерпскому обычаю, и серьгами в ушах — сидел на корточках у кровати и шептал заклинания. Я взял руку больной — пульс бился часто и слабо.

— Расскажи, что с ней, — попросил я Анга. Тот объяснил, что Нима заболела ночью, начались сильные боли, рвота, понос, а с чего — неизвестно.

В общем, похоже было на пищевое отравление. Это меня ничуть не удивило. Пища в этих краях недоброкачественная, готовится грязно. Да от одной воды умереть можно — в реку спускают трупы, туда же стекают нечистоты. Можно еще удивляться, что тут все же сравнительно мало желудочных заболеваний; видно, привычка играет роль. Но уж если заболеешь плохо твое дело. Врачей почти нет. Лечат больных ламы — молитвами, заклинаниями, какими-то снадобьями, чаще всего шарлатанскими. Все это так — но что же делать мне с сестрой Анга? Я растерянно пожал плечами. Анг понял, что я не могу помочь, и на лице его выразилось такое отчаяние, что у меня сердце сжалось. Должно быть, он очень любил сестру.

И тут я вспомнил, что у меня есть синтомицин. Средство сильное, может помочь. Я чуть не бегом бросился на квартиру, где мы жили вместе с Милфордом.

Англичанин был дома. Узнав, в чем дело, он горячо запротестовал:

— Послушайте, вы не должны этого делать! Если женщина умрет, ламы все свалят на вас. Вы отбиваете у них хлеб. Будьте благоразумны, бэби! Мы тут хлопот не оберемся в случае чего. Вы же не врач, — откуда вы знаете, что нужны именно ваши порошки?

Все это было очень верно и благоразумно. Я даже заколебался, — но потом вспомнил умоляющие глаза Анга и выбежал на улицу…

Скажу только, что синтомицин очень быстро помог… Нима была женщиной крепкой и уже на другой день встала, несмотря на то, что я уговаривал ее полежать. В доме Анга па меня глядели с обожанием, как на великого ламу. Милфорд пожимал плечами и говорил, что новичкам везет в игре.

Знал бы он, как пойдет дальше эта «игра»!

В мою честь устроили пир. Пригласили и Милфорда. Мы сидели в довольно просторной комнате, обставленной в общем на европейский лад. Над столом висела даже электрическая лампочка. Зато в одном из углов стояла статуэтка Будды, а рядом с ней — молитвенное колесо со священными надписями, молитвенные свечи, курения — словом, сплошная экзотика.