По следам неведомого - Страница 35

Шерпы с недоумением поглядели на него.

— Нет больше ущелья! — сказал Лакпа Чеди. — Нет храма, нет реки. Ничего нет. Гнев богов все уничтожил.

— Что они говорят? Что это значит? — спрашивали мы, не в силах еще поверить, что произошла катастрофа, что вмиг рухнули все наши замыслы, все наши надежды.

— Они говорят правду, джентльмены! — подтвердил Мак-Кинли. — Вы же видите, что здесь недавно произошло сильнейшее землетрясение.

Мы огляделись. Действительно, все кругом было сдвинуто, изломано, исковеркано, зияли трещины, высились нагромождения гигантских камней со свежими, не успевшими обветриться изломами.

— Не может быть! — в полной растерянности пробормотал я.

— Почему не может быть? — угрюмо возразил Мак-Кинли. Землетрясения в Гималаях — не такая уж редкость.

Да, конечно, землетрясения в Гималаях бывают часто. Но ведь надо же, чтоб это землетрясение произошло именно в эти дни и в этом месте! И замысел, и выполнение достойны богов. Однако, поразмыслив, я нахожу, что эти боги, кто бы они ни были, обошлись с нами весьма гуманно. Они заперли наглухо двери перед самым нашим носом — всего только! А что им стоило бы устроить это в тот момент, когда мы вошли в ущелье?

Но, кроме шуток, катастрофа полнейшая. Распространяться о своем состоянии не буду — вы сами можете догадаться, что оно, мягко выражаясь, оставляет желать лучшего. Сначала мне не хотелось даже писать вам, но вот я рассказал обо всем и почувствовал, что стало как-то легче. Это письмо отправится с сегодняшним самолетом в Индию, а оттуда — в Москву. Сам же я проделаю этот путь на несколько дней позже. Надо еще дать официальное объяснение непальскому правительству, потом присутствовать на празднике, где будет показано искусство непальских спортсменов, и так далее. Словом, надо проделать все, чего требует вежливость. А потом я надеюсь явиться в Москву вместе с Осборном. Он, конечно, тоже огорчен, но по-прежнему пылает энтузиазмом и уверен, что из ваших пластинок можно что-нибудь выжать (кстати, ничего я здесь не знаю: как идут дела в этом направлении?). Сейчас мы согласовываем этот вопрос с Москвой и Лондоном. Отказа с чьей бы то ни было стороны мы не ждем — но опять-таки необходимые формальности оттянут наш приезд.

Письмо мое несколько мрачно, но вы все же не предавайтесь отчаянию, дорогой Александр Николаевич! Я верю, что все еще наладится, не тем, так другим путем!»

Я был так ошеломлен, что не мог сказать ни слова. Маша вопросительно поглядела на меня — я молча протянул ей письмо. На этот раз и Машу, что называется, пробрало, она даже вскрикнула, читая о катастрофе.

— Ну, что за трагическая нелепость! — горячо оказала она. — Ведь это же ужасно! — и вдруг задумалась. — Постой, Шура, а откуда же возникли слухи об их гибели? Что все-таки означает эта передача?

— Да, в самом деле, — вяло сказал я. — Впрочем, теперь это уже не так важно. Ведь все живы и здоровы…

«Нет, нет, Соловьев не сдастся! — думал я. — Не может быть, чтоб он ничего не предпринял дальше. Ведь пластинки заговорили! И вспышки на Марсе продолжаются… Он будет действовать!»

Я уже начал ходить на работу, втягивался понемногу в жизнь редакции и с удовлетворением отмечал, что журналистика все же осталась близка моему сердцу. Мне уж, признаться, казалось в последнее время, что я охладел ко всему, что не связано с гималайской загадкой. Конечно, я несколько отошел от своей привычной жизни, не уходил в работу с головой, как это бывало раньше, но все же работал охотно. Но когда я ехал на аэродром встречать Соловьева, я опять уже ни о чем не мог думать, кроме одного: что будет дальше, как пойдут наши поиски?

Соловьев обнял меня — загорелый, веселый, бодрый. От него словно излучалась энергия и уверенность. Мне сразу стало легче, хоть он ничего еще не сказал. Он посторонился, представляя мне английских гостей.

Сэр Осборн порывисто сжал и встряхнул мою руку. Я еле смог скрыть свое удивление. Соловьев писал, что английский астроном — красивый старик, и я думал, что увижу величественного старца вроде нашего Менделеева. А передо мной стоял худощавый человек, чуть повыше среднего роста, с красивой серебряной шевелюрой, скорее похожий на артиста или музыканта. Сходство это усиливали беспокойные, порывистые движения длинных худых пальцев, отличавшихся удивительно изящной формой, и большие, глубоко посаженные серые глаза в темных тенях вокруг — глаза мечтателя и фанатика.

Артистическая внешность сэра Осборна еще ярче оттенялась сугубо деловым видом его спутника — высокого, смуглого, темноволосого человека, в котором, я, по описанию Соловьева, сразу угадал Мак-Кинли. Шотландец сухо поклонился мне и, знакомясь, отчеканил свое имя с очень недовольным видом. Я даже подумал, что он на меня за что-нибудь злится. Но такая уж у него была манера разговаривать, как я потом узнал.

Я перезнакомился с другими участниками экспедиции, и мы двинулись к машинам. От одежды Соловьева все еще исходил аромат тропиков, и я, вдохнув его, даже глаза закрыл: опять все пережитое воскресло. Ведь запахи вообще обладают особой силой воскрешать прошлое, а тут все было так недавно!

— Не грустите! Слышите, не надо! — весело приказал Соловьев, слегка встряхнув меня за плечи. — Подождите, у нас еще все впереди!

Я невольно улыбнулся. Нет, конечно, перед Соловьевым я просто мальчишка и нытик, падающий духом от каждой неудачи. Мы сели в машину, и я поспешно рассказал обо всем, что случилось за это время в Москве. Соловьев выслушал все с величайшим вниманием, а когда я сказал, где находилась на пластинке светящаяся точка, он ахнул.

— Ну, знаете! Это такое везение, на которое трудно было и рассчитывать! И вы, Александр Николаевич, вы, зная все это, встречаете меня с похоронным видом! Да как вам не стыдно, ей-богу!

Мне и в самом деле стало теперь стыдно. Но я все же сказал:

— Арсений Михайлович, да ведь светящаяся точка на карте такого масштаба — это указание весьма и весьма приблизительное! Я знаю, что при вашей энергии вы сумеете добиться экспедиции в Анды, но ведь там придется все искать заново, в труднодоступной местности, в горах… Не лучше ли было бы еще поискать в Гималаях?

У Соловьева вырвался возглас досады. Но ответил он мягко:

— Ваши рассуждения, конечно, имеют рациональное зерно. Но вы издалека, видимо, не поняли, как сильно повлияла эта катастрофа на шерпов… да и не только на шерпов, конечно. Теперь ни от кого из них слова не добьешься, даже под страхом смерти. Один только Лакпа Чеди после долгих уговоров подтвердил, что храм стоял в ущелье долгие века, сказал еще, что монахи-служители при нем часто сменялись, потому что скоро умирали. Пищу и масло для светильни им доставляли из ближайшего селения. Всегда была одна семья, которая ведала этим; если в ней вымирали все мужчины, эти обязанности, по каким-то указаниям, передавались другой семье. Больше никто не смел приближаться к ущелью. И даже в избранной семье дорогу туда знали всегда только двое — тот, кто носил пищу, и его заранее назначенный преемник. Откуда знал дорогу Лакпа Чеди, я не понял. Вероятно, семья, в которой хранился талисман, пользовалась какими-то привилегиями. Но приближаться к ущелью и им было запрещено, как вы понимаете… И больше ничего ни мне, ни Мак-Кинли добиться не удалось. Все до полусмерти напуганы этим проклятым землетрясением, да и не удивительно… Нет, вы не думайте, мы, конечно, не бросим поисков там, но это все придется делать совсем другими методами и исподволь. Тут нам поможет один непальский журналист, житель Катманду. Он поедет через некоторое время в Соло-Кхумбу, будет жить там, писать книгу о шерпах. Это — не маскировка, а чистая правда. Он все равно собирался туда ехать. И он постепенно, осторожно разузнает все, что можно, о храме и о легенде. Ему легче, он там свой, хорошо знает язык шерпов, их обычаи и нравы. И то он предупредил, что будет соблюдать величайшую осторожность и чтоб мы не ждали новостей в ближайшее время — шерпы слишком напуганы. Очень толковый и хороший человек. Кстати, вы знаете, он хорошо помнит вас и Милфорда. Даже разговаривал с вами.