По следам Гоголя - Страница 40

Записные книжки Гоголя говорят и о хозяйственных заботах, об укладе его жизни в доме на Никитском — укладе жизни холостяка, который сам должен заботиться о себе. «Купить материи нитяной на фуфайку, — записывает он. — Ящики для посылок. Сапоги. Железноводской воды. Бумага серая».

Одна надпись гласит: «Наменять денег для бедных». Простота и непритязательность гоголевского быта поражали даже и тех, кто не очень привык к роскоши. Это была почти аскетическая простота и аскетическая непритязательность. Ничего лишнего, никаких дорогих вещей, любимых безделушек, предметов, не нужных на каждый день, для постоянного обихода. Книги, тетради для писания, перья, склянка для перьев, одна шуба, одна шинель. В описи гоголевского имущества, оставшегося после него, нет ни одной вещи, которая стоила бы дороже 15 рублей. Все, кроме часов, шубы и шинели, оценивается в копейки. «После Н. В. Гоголя, — писал С. П. Шевырев, —осталось в моих руках от благотворительной суммы, которую он употреблял на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством, 2533 рубля 87 коп. Его карманных денег — остаток от вырученных за второе издание «Мертвых душ» — 170 р. 10 к.».

Живя в долг, не имея собственного угла, он привык обходиться самым насущным, не думая об удовольствиях, которые позволяли себе люди его звания. Он отказался в пользу матери от своей доли в имении, он посылал деньги сестрам, раздавал их крестьянам в Васильевке, помогая тем, у кого пал скот или покосилась хата, кто не от праздности, а от болезней или неурожая впадал в бедность.

При нем постоянно была только одна движимость и недвижимость — его портфель с рукописями. Это было и его имущество, и богатство. К нему присоединялся один дорожный чемодан.

Но чемодан этот уже более не упаковывался. Наступил январь 1852 года. Гоголь все еще был бодр, выезжал с визитами, правил корректуру собрания сочинений. «Мертвые души» были готовы и переписаны. Все ждали отдачи их в цензуру, а затем и в печать.

Внезапно настроение Гоголя переменилось. Он передумал печатать второй том и занемог. 26 января неожиданно умерла Екатерина Михайловна Хомякова, родная сестра поэта Языкова. К этой женщине Гоголь был нежно привязан, ее сына, названного Николаем, крестил.

Хомякова умерла совсем молодой, от неизвестной болезни. Эта смерть, как и смерть Иосифа Вьельгорского в свое время, подействовала на Гоголя сильно. «Теперь для меня все кончено», — сказал он Хомякову. Он не явился на похороны и заперся дома.

Приближался великий пост. Гоголь умерил свой стол, отказался от скоромного (чего он ранее не делал даже в недели поста), сделался худ и бледен. Он никого не принимал, сидел в кресле и что-то писал на обрывках бумаги. Некоторые из этих его записок сохранились. На них — обрывки молитв, заповедей самому себе, рисунки пером. На одном из таких рисунков изображен профиль человека, который выглядывает изнутри раскрывшейся книги. Профиль человека очень похож на профиль Гоголя.

Кажется, Гоголь принял какое-то решение, хотя колебания, сомнения все еще одолевают его. Ведь он писал и говорил, что не работать для него — значит не жить. Если он не способен работать, продолжать сделанное, ему остается проститься с жизнью, уйти. Неудовольствие собой смешивается в этих переживаниях с недовольством написанным. Второй том жжет сердце Гоголя, он кажется ему несовершенным. А выдавать в свет несовершенное он не привык. Это соблазн, обман для читателя и для писателя.

Странное поведение Гоголя в последние дни его жизни, тем не менее поведение ясно сознающего меру своих сил писателя. Он пробует обратиться к кому-то за советом, просит А. П. Толстого передать рукопись второго тома на отзыв митрополиту Филарету, боясь, что сам в праведном гневе уничтожит ее. Толстой отговаривает его и оставляет рукопись при Гоголе.

В ночь на 11 февраля Гоголь сжигает второй том поэмы. В огонь летит труд многих лет, жизнь, прожитая в этом труде и ее надежды. Хомякову, приехавшему навестить его, Гоголь говорит: «Надобно же умирать, а я уже готов и умру». Толстому он признается: «Я готовлюсь к такой страшной минуте».

Само сожжение рукописи было совершено в трезвом уме и при ясной памяти. Гоголь бросил в огонь не все бумаги, а лишь те, которые обрек уничтожению. Остались целы письма Пушкина к нему, письма Жуковского, собственные его письма. Кое-что он отложил в сторону — черновики второго тома, черновик «Размышления о божественной литургии», «Авторскую исповедь».

Сжегши бумаги, Гоголь заплакал. Он обнял присутствовавшего при этом служившего ему мальчика (Семена Григорьева) и вернулся на правую половину дома. Сожжение произошло в левой от входа половине, причем дрова в камине не разгорались. Гоголь поджигал углы тетрадей свечой, они загорались и гасли, он вновь поджигал, потом бросил в камин и ждал, когда они займутся все.

Счеты с творчеством и с жизнью были кончены.

Он уже не ел, не пил ничего, кроме воды, разбавленной красным вином, лежал на постели лицом к стене и ждал смерти. В одиннадцать часов вечера 20 февраля 1852 года он поднял голову с подушки и отчетливо произнес: «Лестницу, поскорее лестницу!» В восьмом часу утра 21 февраля его не стало. Находившаяся при Гоголе теща Погодина — единственная свидетельница его смерти — рассказывала: «По-видимому, он не страдал ночью, был тих, только к утру дыхание сделалось реже и реже и он как будто уснул».

12

В официальном документе о смерти коллежского асессора Гоголя было сказано, что он умер «от простуды». Другие считали, что это тиф. Терялись в догадках и врачи, лечившие Гоголя или пытавшиеся его лечить.

Душа Гоголя устала — устала бороться с собой, со слабостью телесных сил, не позволявших ему закончить его титаническую работу. Эта работа — три тома поэмы — была рассчитана на крепкого человека, на человека, который не отдал столько смолоду, сколько отдал творчеству Гоголь. Пока дух был силен, тело ему повиновалось, но дух колебнулся — и тело сразу подчинилось этому колебанию. Сомнение Гоголя в совершенстве им созданного решило все. И никакой иной болезни тут не было. Он не хотел войти в храм искусства неряшливо одетым. Но он уже и не имел сил войти в него так, как хотел бы.

За два дня до смерти его посетил Иван Васильевич Капнист.

— Верно, Николаша, ты меня не узнаешь? — спросил он, склонившись над умирающим.

— Как не знать. Вы Иван Васильевич Капнист, — ответил Гоголь. — И я прошу вас об одолжении. Не оставьте вниманием сына моего духовника, служащего у вас в канцелярии.

Смерть Гоголя всколыхнула всю Москву. К дому на Никитском шли и шли люди. Никто их не звал — это случилось само собой. Шли студенты и простой народ, дорогие шубы мешались с сукном армяков и поддевок. И. С. Тургенев писал П. Виардо из Петербурга: «Нет русского сердца, которое не обливалось бы кровью в настоящую минуту. Для нас это был более чем писатель: он раскрыл нам самих себя. Он во многих отношениях был для нас продолжателем Петра Великого». И он же писал С. Т. Аксакову: «Мне, право, кажется, что он умер потому, что решился, захотел умереть, что это самоубийство началось с истребления «Мертвых душ».

Гоголь не оставил после себя даже завещания, если не считать того «Завещания», которое он напечатал когда-то в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Там он писал, что просит не ставить на его могиле никакого памятника и не устраивать каких-либо торжественных похорон. «Грех себе возьмет на душу тот, — писал Гоголь, — кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой».

Но Москва иначе отнеслась к этому событию. День и ночь дежурили люди у гроба Гоголя в церкви Московского университета. Его, как почетного члена университета, решили перенести сюда. На голове Гоголя был лавровый венок, в руках — иммортели. Кто-то брал их себе на память.

Скульптор Н. А. Рамазанов уже снял посмертную маску — лицо Гоголя было умиротворенно, покойно.