По следам Гоголя - Страница 39

Однажды Гоголь с А. О. Смирновой долго следили по «Русскому инвалиду» за передвижениями некоего майора, который по странной прихоти переезжал из города в город. В газете то и дело сообщалось о том, что он выехал из такого-то города и въехал в такой-то город. Гоголь даже придумал удивительную интригу этого путешествия, представляя в лицах самого майора, его денщика (или слугу), хозяев гостиниц, где он останавливался. Всплывала и таинственная цель поездки, носящая явно государственный характер, с почти шпионскими замашками. Это был сюжет Чичикова, только переброшенный в другую среду.

Гоголь читает в Москве статистику и географию, покупает карты средней России и Сибири, куда должен был отправиться его герой Тентетников. Годы жизни в Москве — это годы накопления знаний, собирания их про запас, для долгой жизни, для капитального сочинения о Руси. Нет, вовсе не собирался Гоголь останавливаться на втором и третьем томах «Мертвых душ». Он хотел написать книгу для юношества — «книгу, которая бы знакомила русского еще с детства с землей своей». Кроме этой книги о России, где было бы представлено «живое, а не мертвое изображенье», «та существенная, говорящая ее география, которая поставила бы русского лицом к России», он задумывает и пишет работу «Размышления о божественной литургии», делает выписки из отцов церкви, составляет материалы для словаря, готовит новое собрание сочинений, просматривая строго свои прежние творения.

Венчать собрание сочинений должны были полные «Мертвые души».

Н. А. НЕКРАСОВ.

А. Н. ОСТРОВСКИЙ. Литография. 1850-е гг.

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Фотография.

М. Е. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН. Фотография. 1879 г.

И. С. ТУРГЕНЕВ. Фотография. 1856 г.

И. А. ГОНЧАРОВ. Фотография. 1873 г.

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. Литография.

Л. Н. ТОЛСТОЙ. Фотография, 1856 г.

11

Но срок Гоголя был уже отмерен. Ему оставалось жить несколько месяцев.

Часть лета 1851 года Гоголь проводит в имении А. О. Смирновой в Спасском. «Подмосковная деревня, в которой мы поселились, — пишет Л. И. Арнольди, — очень понравилась Гоголю. Все время, которое он там прожил, он был необыкновенно бодр, здоров и доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный по планам Гр. Растрелли, расположен на горе; два флигеля того же вкуса соединяются с домом галереями с цветами и деревьями, посреди дома круглая зала с обширным балконом, окруженным легкой колоннадой... Перед домом, через террасу, уставленную померанцами и лимонами, мраморными статуями, ровный скат, покрытый ярко-свежей зеленью, и внизу — Москва-река, с белою купальнею и большим красивым паромом. За речкой небольшие возвышенности, деревушка соседа с усадьбою, сереньким городским домиком, маленьким садом и покачнувшимися набок крестьянскими избами». Читая это описание вида с балкона дома в Спасском, невольно вспоминаешь вид, описанный в первой главе сохранившегося второго тома «Мертвых душ». Тот же ландшафт, те же краски, та же высота. «Гоголь жил подле меня во флигеле, — продолжает Арнольди, — вставал рано, гулял один в парке и поле, потом завтракал и запирался часа на три у себя в комнате. Перед обедом мы ходили с ним купаться. Он уморительно плясал в воде и делал в ней разные гимнастические упражнения, находя это очень здоровым. Потом мы опять гуляли с ним в саду, в три часа обедали, а вечером ездили иногда по дороге гулять, к соседям или в лес...»

Видимо, в Спасском наносились последние штрихи на уже готовый к печати второй том поэмы.

Бодрое настроение Гоголя говорит о том, что он был доволен написанным.

И в первые же дни после возвращения в Москву его видели таким. Никаких следов усталости, разочарования или плохого настроения не было в его лице.

22 августа он показался на балконе дома Пашкова в Москве (сейчас Библиотека им. Ленина), где размещалась тогда 4-я московская гимназия. Гости были приглашены посмотреть иллюминацию Кремля, устроенную в честь годовщины коронации императора Николая. Гостей съехалось множество, и все знатных. Среди них Гоголь казался незаметным. И все же его заметили. «Между собравшимися звездоносцами, — вспоминает очевидец, — выделялся одетый в черный сюртук худой, длинноносый, невзрачный человечек, на которого со вниманием смотрели гости наши, а воспитанники просто поедали глазами. Это был знаменитый автор «Мертвых душ» Н. В. Гоголь. Помню, как он, долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную матушку нашу Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне вечный город».

А вот еще одно свидетельство о Гоголе 1851 года. Это свидетельство Г. П. Данилевского, автора «Сожженной Москвы». «В назначенный час я отправился к Бодянскому, чтобы ехать с ним к Гоголю... Мы сели в извозчичьи дрожки и поехали по соседству на Никитский бульвар, к дому Талызина. Теперь этот дом № 314 принадлежит Н. А. Шереметевой. Он не перестроен, имеет, как и тогда, шестнадцать окон во двор и пять на улицу, в два этажа, с каменным балконом на колоннах во двор...

...Въехав в ворота ограды, направо к балконной галерее дома Талызина мы вошли в переднюю нижнего этажа. Старик — слуга графа Толстого приветливо указал на дверь из передней направо.

— Не опоздали? — спросил Бодянский...

— Пожалуйте, ждут-с! — ответил слуга.

Бодянский прошел приемную и остановился перед следующей, ведущей в угольную комнату, два окна которой выходили во двор и два на бульвар. Я догадался, что это был рабочий кабинет Гоголя. Бодянский постучался в дверь этой комнаты.

— Чи дома, брате Миколо? — спросил он по-малорусски.

— А дома ж, дома! — негромко ответил кто-то оттуда.

Сердце у меня сильно забилось. Дверь растворилась. У порога ее стоял Гоголь.

Мы вошли в кабинет. Бодянский представил меня Гоголю, сказав ему, что я служу... и что с ним, Бодянским, давно знаком через Срезневского и Плетнева.

— А где ж наш певец? — спросил, оглядываясь, Бодянский.

— Надул, к Щепкину поехал на вареники! — ответил с видимым неудовольствием Гоголь. — Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда.

— А может быть, и так! — сказал Бодянский. — Вареники не свой брат.

...Я не спускал глаз с Гоголя. Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной (слухи о душевной болезни Гоголя ходили по Москве. — И. 3.) или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности.

Разговаривая с Бодянским, Гоголь то плавно прохаживался по комнате, то садился в кресло к столу, за которым Бодянский и я сидели на диване, изредка посматривал на меня. Среднего роста, плотный и с совершенно здоровым цветом лица, он был одет в темно-коричневое длинное пальто и темно-зеленый бархатный жилет, наглухо застегнутый до шеи, у которых поверх атласного черного галстука виднелись белые, мягкие воротнички рубахи. Его длинные каштановые волосы прямыми космами спадали ниже ушей, слегка загибаясь над ними. Тонкие, темные, шелковистые усики чуть прикрывали полные, красивые губы, под которыми была крохотная эспаньолка. Небольшие карие глаза глядели ласково, но осторожно и не улыбаясь даже тогда, когда он говорил что-либо веселое и смешное. Длинный сухой нос придавал этому лицу и сидящим по его сторонам осторожным глазам что-то птичье, наблюдающее и вместе добродушно-горделивое. Так смотрят с кровель украинских хуторов, стоя на одной ноге, внимательно задумчивые аисты».