По наследству. Подлинная история - Страница 8

Во Флориде он пришел в себя, по всей вероятности в немалой степени потому, что Билл Вебер оказался чем-то схож с мамой — добродушный, ровного нрава, миролюбивый партнер, чьи ошибки и промахи он мог без конца искоренять. Я приехал в Бал-Харбор как раз в тот момент, когда отец учил Билла Вебера жить. Выйдя на их этаже из лифта, я увидел, что шагах в двадцати впереди меня по коридору идут отец с Биллом Вебером. Я не окликнул их, а молча пошел следом — слушал, как отец корит Билла за то, что тот бирюк бирюком.

— Пригласи ее в кино, пригласи на обед — не торчи дома из вечера в вечер.

— Не хочу я никого приглашать, Герман. Не хочу никого никуда приглашать.

— Ты ведешь себя антиобщественно.

— Раз ты так это называешь, пусть будет так.

— Ты стал бирюком.

— Пусть.

— Ничего не пусть. Нельзя сторониться людей. Тут много женщин, они томятся от одиночества. Я не говорю о женщинах с закидонами. И не все они хотят заполучить тебя навечно. Не все хотят запустить в тебя когти.

— На что мне женщины, Герман? На что я им? Мне, Герман, восемьдесят шесть.

— Ты это брось, не о том речь. А о том, чтобы с кем-то пообедать, пообщаться с людьми как человек.

— У тебя это получается, Герман. У меня — нет. Я лучше посижу дома.

— Не понимаю я тебя, Билл. Не понимаю, почему ты так противишься всему, что бы я ни предложил, — ведь я стараюсь тебе помочь.

В тот вечер, когда я приехал, четверо жильцов комплекса собирались дать концерт — они еще в начале сезона составили камерный ансамбль. Пожилой скрипач, выходец из России, глава ансамбля, учился в Вене, как сказали люди, с которыми отец познакомил меня утром в бассейне. Они же сказали, что, если я люблю музыку, мне следует прийти на концерт: он состоится после еженедельного собрания клуба встреч Галахад-холла — на него придут все ходячие жильцы Галахад-холла и кое-кто из тех, кто передвигается в инвалидных колясках и ходунках в сопровождении сиделок. У них что ни неделя то эстрадный концерт, то демонстрация слайдов, то лекция, потом угощение, и они уверены, что я хорошо проведу время.

После обеда — сосиски с бобами, их готовил отец, Билл тем временем аккуратно накрывал на стол — отец велел Биллу надеть куртку, ботинки и идти с нами на «музыкальный вечер». Биллу больше всего хотелось остаться дома и смотреть по телевизору баскетбольный матч профессиональных команд, но отец не отступался: как можно так дичиться, ни с кем не водить знакомства, не ходить по вечерам развеяться — и в конце концов Билл сдался и согласился после концерта, к угощению, спуститься вниз. Но отца это не устроило, он не угомонился — и спустя десять минут Билл достал из шкафа куртку, обул башмаки, и мы спустились на лифте в зал — он помещался в конце вестибюля, — где уже началось собрание.

Когда наша троица вошла, председательница «Маца-фонда» — она собирала пожертвования, чтобы неимущие еврейские семьи в Южном Майми-Бич могли отпраздновать Пейсах, — рассказывала, сколько денег дала последняя кампания фонда. Пока председательница сверялась со своими записями, в зале поднялся крик:

— Не слышно! Белл, мы вас не слышим.

Председательница, не понимая, чем вызван гвалт, подняла глаза от записей, и тут мужчина в последнем ряду, по-видимому, ее муж, приложив руку ко рту, крикнул:

— Вообрази, что говоришь со мной, детка, — ори что есть мочи!

Все засмеялись, и громче всех Белл, после чего зычным голосом объявила, что фонд выполнил поставленную задачу — собрал две тысячи долларов, то есть примерно по десять долларов с каждого человека из этого зала, — и зал зааплодировал.

Двумя рядами впереди нас сидела компания, с которой отец познакомил меня утром в бассейне: отошедший от дел фабрикант купальников с женой, импортер чая и кофе с женой и недавно овдовевшая дама, в прошлом администратор нью-йоркского магазина, — ее-то отец и предназначал в приятельницы Биллу Веберу. Они обернулись к нам и, пока мы занимали места, поприветствовали нас. Пожалуй, только наши три места в последнем из примерно пятнадцати рядов пустовали. Перед рядами стояли полукругом четыре пюпитра и четыре стула, поодаль, ближе к двери, — длинный накрытый стол. Там уже расставили затянутые пленкой тарелки с печеньем и кусками торта. По окончании отчета президент клуба поздравил председательницу с успехом кампании. Президент — франтоватый, загорелый мужчина лет семидесяти, как мне сказали, страстный игрок в гольф, в прошлом преуспевающий фабрикант кожаной галантереи, — уйдя на пенсию, стал валютным дилером в «Меррил Линч»[13] и нажил еще одно состояние, управляя своим капиталом. Президент сказал:

— Дамы и господа, прежде, чем начать концерт, хочу сказать: только что к нам присоединился один молодой человек, которого я хотел бы вам представить. Молодой человек, прошу вас, встаньте.

Через год мне должно было исполниться пятьдесят, но так как он указал на меня, я встал.

— Дамы и господа, это Филип Рот, писатель, сын Германа Рота.

Зал приветствовал меня не более и не менее горячо, чем председательницу «Маца-фонда», и, сделав залу ручкой, я сел.

Президент меж тем сказал:

— Мистер Филип Рот, вы разрешите задать вам вопрос?

Я улыбнулся и, привстав, сказал:

— Нет-нет, прошу вас, никаких вопросов. Я здесь в гостях.

— Всего один вопрос. Не расскажете ли вы нам — хотя бы немного — о вашем отце.

— Спросите отца, — сказал я, положив руку отцу на плечо, — и, уверяю вас, он расскажет обо всем, что вас интересует. А скорее всего, и о многом другом.

И отца, и его друзей за два ряда от нас, я распотешил. Отошедший от дел фабрикант купальников обернулся к нам и сказал:

— Герман, а сынок-то тебя раскусил.

Днем, в бассейне, он иронически именовал отца не иначе как «командир комплекса» и тогда же, пока отец плавал, поделился со мной:

— Ваш отец — живая душа, он один может нас расшевелить.

— И еще я хочу вас спросить… — начал было президент.

Я прервал его.

— Не трудитесь задавать вопросы. Я пришел послушать музыку — только и всего. Пусть музыканты начнут! — и, еще раз сорвав аплодисменты, сел.

Билл — он сидел рядом — подмигнул мне и с гордостью прошептал:

— Здорово ты им объяснил что к чему.

— Ты же меня знаешь, Билл, я умею говорить с народом.

— Филип, мальчик мой, — Билл взял меня за руку и не выпустил ее даже, когда музыканты заняли места и начали настраивать инструменты.

Билл держал мою руку не потому, что ему казалось, будто мне все еще семь лет, а потому, что знал меня с семи лет и имел право держать меня за руку, сколько бы лет ни прошло с тех пор.

За следующие полчаса я наконец понял то, чего не вполне понимал, когда слушал самого Перельмана или Йо-Йо Ма[14]: сколько мышечных усилий требует игра на струнном инструменте. В середине первой же части я стал опасаться, что для альтиста это выступление добром не кончится. Альтист — крупный, кряжистый, с суровым, непроницаемым лицом, лет под восемьдесят — по мере того, как музыка становилась все более страстной, все больше бледнел и задыхался. Игра музыкантов вызывала в равной мере испуг и восхищение: впечатление было такое, как если бы четверо стариков пытались вывязить машину из грязи, и, хотя гайдновский струнный квартет в их исполнении далеко не всегда можно было узнать, когда первая часть закончилась, зал разразился аплодисментами, друзья музыкантов кричали: «Браво! Браво!», а половина зала поднялась и потянулась к столу с угощением.

— Нет! Нет! — закричал президент, вскочил со своего места в первом ряду и обернулся к залу: — Погодите! Концерт еще не кончен.

Музыканты вытерли пот, перевернули ноты — терпеливо ждали, пока публика рассядется и утихомирится. Вторая часть едва началась, а дамы уже защелкали замками сумок, пары стали переговариваться. Прямо передо мной хорошо одетая старушка — у ног ее стояла палка, на коленях лежала аккуратная стопочка счетов — под сурдинку выписывала чеки, затем подкалывала каждый чек к соответствующему счету и вкладывала в конверт. Она прихватила и рулончик марок. Все лучше, чем оплачивать счета в одиночестве.