По наследству. Подлинная история - Страница 7
— До чего ж она мне нравится! Она — прелесть!
Изабел рассказала, что переехала сюда в октябре, когда «Плаза» только открылась, до сих пор все еще «акклиматизируется» и дается ей это нелегко. Уж очень здешняя жизнь непохожа на ее прежнюю. У них с покойным мужем — энергичным, пробившимся из низов человеком, чья биография не слишком отличалась от отцовской, — была в Джерси-сити просторная квартира с видом на статую Свободы. Тем не менее она от нее отказалась и переехала в «Плазу»: в последнее время стала прихварывать и решила поселиться поближе к Берковицам.
Отец ошарашил меня, сказав:
— Да, да, прекрасная семья.
До этого он не подавал виду, что знает Изабел так же, как и родственников другой миссис Берковиц. Впрочем, не исключено, что он всего-навсего старался расположить к себе женщину, к которой, судя по всему, его повлекло с такой безудержной силой, что я только диву давался.
Когда мы шли по коридору, Изабел Берковиц сказала:
— Так вы и есть Филип Рот. Я хочу вас поблагодарить: вы доставили мне столько веселых минут, — и, повернувшись к отцу, добавила: — Да уж, чувства юмора вашему сыну не занимать стать.
— Все анекдоты я позаимствовал у него, — сказал я.
— Вот как? — она улыбнулась и сказала отцу: — Герман, расскажите какой-нибудь анекдот.
Вернее подхода к нему нельзя было найти.
— Знаете этот анекдот: два еврея… А вот этот: просыпается парень поутру… А вот этот: захворал парень во Флориде…
Давным-давно я не видел его таким воодушевленным, ну а уж после смерти мамы и подавно. Он до того увлекся, выкладывая свой запас еврейских анекдотов, что практически не смотрел на те удобства, которые «Плаза» предоставляла своим жильцам. Мы прошли столовую — просторный чистый зал, схожий со школьным буфетом, подсмотрели через открытую дверь, как в кухне, где и утварь, и оборудование сверкали, грузная чернокожая женщина нарезала за длинным столом треугольничками латук для салата к обеду на несколько сот человек; перешли из «Плазы» в «Y», заглянули в комнаты для кружковых занятий, где шла карточная игра; я не терял надежды, что отец заинтересуется, хотя бы из любопытства, жизнью «Плазы» и увидит в ней, не сейчас, так в будущем, способ уйти от одиночества, но его занимала исключительно Изабел: он потчевал ее рассказами — чуть не все их я слышал не раз — о своем детстве в иммигрантском Ньюарке.
В «Y» шли занятия дневного детского лагеря, и мы заглянули в гимнастический зал — там на полу сидело человек тридцать ребятишек, а двое руководителей кружков объясняли им условия новой игры.
— Ну не прелесть ли наши еврейские ребятишки? — сказала Изабел; однако ее усилия переключить внимание отца на то, что у него под носом, успеха не возымели — на детей отец и не посмотрел, он продолжал свой рассказ о Ньюарке 1912 года.
Оторвался он от воспоминаний — и то ненадолго — лишь в конторе директора «Y», где изложил директору и его помощнику свои претензии к директору элизабетского «Y», куда регулярно ходил несколько раз в неделю по утрам: элизабетский директор никуда не годится — ни разу не пришел в оздоровительный клуб поговорить с нами, понятия не имеет, что у нас и как; словом, выложил без обиняков, что он с этим типом не в ладах:
— Да чихал я на него. Я организовал нашу группу альте кокеров[10] — «Ребятишки Рота», и мы обходимся без него и отлично обходимся. Пошел он куда подальше.
— Именно такой человек, как вы, нам нужен, — сказал директор, но отец пропустил этот намек мимо ушей.
Выйдя из кабинета директора, мы столкнулись в коридоре с Блейбергом, президентом общественного совета «Плазы», человеком лет семидесяти пяти, страдающим рассеянным склерозом. Изабел познакомила нас.
— Блейберг, Блейберг, я вас помню, Блейберг, — сказал ему отец. — Вы — ювелир с Грин-стрит.
У Блейберга и впрямь был ювелирный магазин на ньюаркской Грин-стрит.
— Как вам здесь живется, мистер Блейберг? — спросил я.
— Прекрасно, — сказал Блейберг.
Отец тем временем говорил:
— Ну как же, Грин-стрит. Сейчас я вам скажу, какие еще магазины были на Грин-стрит — и перечислил их все до одного.
Позже, когда мы уже сидели в машине, я предложил отцу поехать посмотреть на торговый центр — там имелись и книжный магазин, и банк, и кафе, куда, как сказала нам Изабел, жильцы «Плазы» иногда ходили обедать. Ну а потом, сказал я, можно посмотреть Б'най Абрахам.
— Чего там смотреть, — сказал отец.
— Разве ты не хочешь посмотреть синагогу? В Элизабете ты же ходишь по пятницам на вечерние службы.
— Поехали домой.
— Ну и что скажешь? — спросил я, развернулся и поехал по Нортфилд-авеню прочь от торгового центра и синагоги.
— Ничего.
— Так-таки ничего?
— Это не для меня.
— Что ж, может, ты и прав. Впрочем, ведь это лишь первое впечатление. Подождем, пока оно отстоится. Надеюсь, ты воспользуешься приглашением Изабел.
Когда мы уезжали, Изабел предложила отцу через два-три дня приехать — они сходят в «Y»: там два раза в неделю показывают фильмы.
— Попкорн беру на себя, — сказала она с чарующей улыбкой.
Тогда такая перспектива, похоже, показалась отцу соблазнительной, он записал номер ее телефона и обещал позвонить, но сейчас говорил со мной так, словно она предложила нечто несусветное:
— Ты что, ехать бог знает в какую даль, чтобы посмотреть кино?
Он выронил расписание мероприятий в «Y» на август и сентябрь, которое дал ему директор, и, когда мы приехали в Элизабет, даже не потрудился его подобрать. По правде говоря, не подобрал его и я. В квартире я поднял шторы на окнах, чтобы впустить солнце, пока он в ванной. Шум падающей в унитаз струи не мог заглушить его причитаний:
— Мама, мама, где ты, мама?
Первую зиму после того, как отец овдовел, он провел к северу от Майами-Бич в Бал-Харборе — делил со своим старым другом Биллом Вебером его квартиру в жилищном товариществе. В мои детские годы Билл и его покойная жена Лия жили неподалеку от нашей квартиры на Лесли-стрит — в Ирвингтоне[11], прямо за ньюаркской магистралью. В начале сороковых Веберы со своим младшим сыном Герби, ровесником моего брата, снимали летом небольшой коттедж на берегу вместе с нами и еще двумя семьями — все это были друзья моих родителей еще с довоенных времен. Билл ставил масляные радиаторы и обслуживал их — пожалуй, он единственный из близких друзей нашей семьи был не продавцом, не владельцем магазина, а квалифицированным рабочим и приходил с работы в грязной спецовке. В Первую мировую войну Билл, совсем еще молодой, служил в морской пехоте, службу проходил в Гуантанамо на Кубе, играл на трубе в оркестре морских пехотинцев, теперь же, в восемьдесят с гаком, слух у него ослабел, но в остальном он ничуть не сдал, так вот, Билл утверждал, что мелодии, которые он играл, звучат у него в голове.
— Быть того не может, — обрывал его отец.
— Герман, я их слышу, слышу и сейчас, — не отступался Билл.
— Не можешь ты их слышать.
— Могу. Все равно как если бы у меня в голове играло радио.
Я прилетел из Лондона во Флориду навестить отца, мы втроем сидели в их кухоньке, ели бутерброды с копченой колбасой, которые отец приготовил нам на обед.
— Что именно ты слышишь? — спросил я.
— Сегодня? Гимн морской пехоты, — сказал он и завел: — «От чертогов Монтесумы…»[12]
— Тебе это чудится, — упирался на своем отец.
— Герман, я это слышу так, как Филип сидит у нас на кухне.
К отцу за те месяцы, что он провел во Флориде, вернулись, как мне казалось, прежние энергия и задор, он поразительно помолодел, несколько лет назад ему удалили среднюю треть желудка, в результате у него вырос живот, во всем же прочем он для своего возраста выглядел отлично: подтянутый, среднего роста мужчина, чье естественное, непритязательное мужское обаяние и незанудливая добропорядочность покоряли окрестных вдовушек. В молодости мощная мускулатура его рук, груди впечатляла, верхняя часть торса свидетельствовала о былой силе, особенно теперь, когда он взбодрился. Хотя отец, случалось, и резал правду-матку и не давал никому из собеседников и слова сказать, кляня ненавистных ему республиканцев, при всем при том внешность он имел приятную, а его здравость и прямота очаровывали чуть не всех. Обладай он досугом, наклонностью к тому или необходимостью, он мог бы стать импозантным — в неброском варианте, но в тех областях, где он вел свои бои, «импозантность» не поставили бы ему в плюс, и он с незапамятных времен счел за благо удовлетвориться внешностью того типа, которая вызывала не зависть или восхищение, а доверие. К нынешнему времени волосы его, конечно же, поредели и почти сплошь поседели, а лицо, хотя морщин у него практически не было, обмякло, брылы — наша фамильная черта — отвисли, уши, похоже, чуть оттянулись. Лишь глаза остались по-настоящему красивыми, но это было заметно, только если оказаться рядом, когда он снимает очки. Тогда видно было, что они серые да еще с прозеленью; вблизи также было видно, что они добрые и безмятежные, — можно подумать, лишь их одних с 1901 года не затронула бурная деятельность этой топорной, несовершенной, домодельной динамо-машины, чья неуклонная энергия помогала отцу преодолевать все и всяческие — а сколько же их было на его пути! — препоны.