По наследству. Подлинная история - Страница 35
Черные волосы, взбитые над низким лбом в кок, выпали через неделю после войны; выпали в одну ночь, сказал Уолтер, когда после освобождения из лагеря он свалился с тифом и чуть не умер. Еще в гостиной, едва — и двух минут не прошло — Уолтера представили нашей семье, как он стал излагать историю своей жизни, и я сразу понял: Уолтер не из тех узников, которые предпочитают схоронить свои воспоминания поглубже.
Перед тем как перейти к рукописи, он решил предъявить и другое свидетельство, подтверждающее его рассказ. Свидетельством этим, как он объяснил, была обертка пачки сигарет, на внутренней стороне которой он в Освенциме накарябал карандашом записочку своей матери. Мать его скрывалась где-то в Германии и переправить ей записку было не так-то просто. Тем не менее мать явно получила ее, сберегла и привезла с собой в Америку — иначе он не показывал бы нам в 1989 году в Нью-Джерси записку 1944 года, которая могла оказаться прощальной.
— Передай дальше, пусть все прочтут, — сказал отец, и документ Третьего рейха, удостоверяющий личность Уолтера, и его записка из Освенцима, клочок бумаги сантиметров в пять размером, перешли от меня к Клэр, а от Клэр к Сету и Рут, родившимся в 1957-м и 1961-м, соответственно, — их, похоже, они ошарашили не меньше, чем речистый незнакомец с номером на руке. Они передали документы Лил; Лил о снимке высказалась так:
— Уолтер, на этой карточке вы ну прямо ешива бухер, — и передала свидетельства отцу, а тот сказал:
— Он мне их уже показывал в «Y», — и передал их Ингрид — практичная Ингрид бесстрастно изучила каждый документ так, будто это предъявленный к оплате чек. В конце концов оба свидетельства вернулись к владельцу, он снова засунул их в конверт и следом за тем извлек, опять же не рукопись, а пачку сделанных уже в наши дни пол ароидных фотографий своих внуков, запечатленных на днях рождения. Снимки обошли стол, и лишь после этого Уолтер вынул из конверта с пяток страниц в прозрачной пластиковой папочке и вручил их мне.
— Я работаю на «Макинтоше», — сказал он. — А вы?
— Все еще на машинке.
Сказать, что Уолтер не обаял Клэр, — значит, ничего не сказать, и я это заметил, тем не менее по дороге домой я спросил, какое впечатление он на нее произвел, и она отозвалась о нем, как о законченном показушнике: из всех присутствующих на обеде только она следила за нашим с ним разговором. Мой отец — шпрехшталмейстер — норовил разговаривать со всеми разом, поэтому он то подключался к нашему с Уолтером разговору, то отключался, остальных же Уолтер интересовал не больше, чем они его. Я и сам не знал, как его трактовать: рвался ли он делиться своим освенцимским прошлым с каждым встречным-поперечным или его (так считала Клэр) подстегнул отец, посуливший, что его сын писатель — зря что ли он дает своим ученикам в колледже читать книги о концентрационных лагерях — окажет ему помощь.
— Я писал по-немецки, — пояснял он, пока я вынимал рукопись из папки. — Перевел сам. Немецкий, правда, я уже подзабыл, а по-английски пишу не так чтобы очень. Дам рукопись дочери — она поправит. — И понизив голос, чтобы слышал только я, сказал: — Что она еще подумает. Она не знает, как мне удалось выжить в Берлине. Хоть она и замужем, все-таки отец — это отец…
И вот что я прочел:
Едва мы кончили, член мой опять восстал — и как!.. Мой сок фонтаном лился в ее сладостную дыру… Ее губы прильнули к моей разбухшей палке… «Так меня, — молила она, — любимый, еще так и еще…» Платье упало, я увидел ее грудь — более красивую, чем у Барбары, и более пышную, чем у Хелен… Я кончил… Она кончила… Упоение.
А в это время, подумал я, свершался Холокост.
— Ну, Фил, что скажешь? — спросил отец.
Все посмотрели на меня, а Уолтер, тот просто ел меня глазами.
— Я еще не дочитал, — сказал я.
Она изголодалась по мужчине — да и как иначе: ей тридцать пять, а все мужчины на войне. Она купала меня в корыте. Пока вода вытекала, я откинулся назад. Для нее я был все равно как обильный обед для голодающего, она накинулась на мой пенис. «Сын мой, — повторяла она, — сын мой». Никто и никогда еще так меня не пожирал. Разве что Катрина, и то не вполне так… «Посмотри только на него, — простонала она, — это же чудо». И я опять кончил. И она опять кончила. И я опять кончил.
И так далее.
Дочитав рукопись, я, ничего не говоря, засунул ее в папку. Уолтер сказал:
— Это только образец.
— Значит, это не все, что вы написали.
— Далеко не все. Можно ли это опубликовать?
— Прежде чем хлопотать о публикации, надо закончить книгу.
— Да я уже закончил. Моя дочь подправит английский — и книга готова.
— Ашер может помочь? — спросил отец.
Я пожал плечами. Уолтер, естественно, не мог и помыслить показать свою писанину отцу, да и отцу не пришло в голову попросить Уолтера дать ему свою книгу. Он всего лишь хотел помочь еврею — жертве Гитлера и приятелю по «Y».
Мое безразличие, как я видел, отца рассердило и в то же время озадачило. Интересует меня книга о Холокосте или что?
— Уолтер, дай твою книгу мне, — сказал он. — Я пристрою ее через Аарона Ашера. А что, если обратиться к Дэвиду Рифу? — это он уже меня спросил.
— Что ж, — сказал я. — На худой конец можно и к Дэвиду.
— У меня есть его телефон? — спросил отец. — У него номер не изменился?
— Не изменился.
— Ну и что ты думаешь? — снова спросил отец, уже не скрывая недовольства.
Я развел руками — жест этот, в сущности, ничего не означал, и сопроводил его любезной улыбкой.
— Ваш сын не любит связывать себя обязательствами, — тактично заметил Уолтер.
— То-то и оно, — буркнул отец и снова принялся за свою «балабусту».
Не прошло и двух дней, как отец в телефонном разговоре сказал мне:
— Я тебе перешлю кое-какие материалы. Меня сегодня навестил Уолтер. Он кое-что для тебя приготовил.
— Пап, бога ради, не надо больше никаких отрывков из его книги.
— Речь идет о манто, Уолтер тебе о нем говорил. Он оставил фотографию и все данные. Хочет, чтобы я переслал их тебе.
После десерта Уолтер сообщил нам с Клэр, что у него есть потрясающее манто — как раз для кинозвезды.
— Его изготовили для нашей зимней коллекции — это что-то особенное: такое манто во всем мире могут носить одна-две женщины, не больше. Соболье, длинное до полу, мягче, легче соболя вам не найти, с дивным шалевым воротником летнего горностая. Мы подгоним его для мисс Блум — будет просто загляденье.
Цена ему без запроса, сказал Уолтер, сто тысяч с гаком, но он переговорит с сыном, и они сделают нам хорошее предложение.
— Такие манто — это что-то особенное, — повторил он. — Вот почему у нас их всего два.
— Беру оба, — сказал я.
— Увы, у нас осталось только одно, — ответил Уолтер.
Начисто лишенный юмора напор, с каким он навязывал нам по низкой, ниже не бывает, цене это уникальное, длинное, до полу, соболье с летним горностаем манто — самое оно, вызвали в моей памяти главу из книги Примо Леви «Выжить в Освенциме», где он описывает куплю-мену между узниками, самой распространенной денежной единицей была пайка хлеба, однако торговали чем угодно — от обрывка рубашки до золотого зуба изо рта. Уолтер вполне мог, совсем еще юнцом, быть одним из наиболее нахрапистых освенцимских торговцев, хотя не исключено, что эту капиталистическую настырность он перенял у американцев.
— Твоего приятеля, — сказал я отцу, — не так-то легко обескуражить.
— А ты знаешь, что он сорок пять раз ездил в Израиль?
— Что он там продает? — спросил я.
— Ну ты и фрукт.
— Как и твой, ты уж меня извини, Уолтер. Хитрющий еврей. Слава тебе Господи, еврейская хитрость пережила и лагеря. Угадай, о чем книга Уолтера?
— Я тебе перешлю снимок манто.
— Прибереги его для себя — купишь это манто Лил. Я сказал: угадай, о чем его книга.
— Ну как же, о лагере.
— А вот и нет, — сказал я.