По другую сторону надежды (СИ) - Страница 190

— «Нетрудно доказать, что стихийные маги способны влиять на обычные волшебные вещи, как минимум, увеличивая их силу, а то и расширяя спектр применения. Степень этого влияния, вероятно, зависит от уровня силы мага и от его сиюминутного эмоционального состояния. Необходимо также учитывать связь мага с его партнером и их совместные переживания», — закатив глаза к потолку и срываясь на истерические смешки, на память процитировала облокотившаяся спиной на грудь Панси Луна. — Драко, ты это писал еще почти год назад! Сам! Записки сумасшедшего, часть вторая — «О стихийной магии», хранились в виде кипы пергаментов в библиотеке поместья, а сейчас — в твоем сейфе. Они до сих пор там лежат! Ты что, не перечитывал?

Малфой остолбенело моргнул.

— Ни черта мы не лучше других! — Луна радостно хлопнула кулаком о воду. Кулак почему-то отскочил, на что никто не обратил внимания. — Маги — могут — менять — принцип — действия — волшебных — вещей! И ты это сформулировал еще Мерлин знает когда!

— Я только предположил, — с завидным самообладанием защитился Драко.

— Между нами есть связь. Между нами — навалом совместных переживаний. И ни черта удивительного, что именно связующий амулет, активированный на всех четверых, ты смог использовать на расстоянии — тем более, что ты тогда и впрямь был на грани. Твой щит не мог тебе помочь, и амулет — в свою очередь — вытянул что-то из нас, чтобы усилить его.

Малфой нахмурился и замотал головой.

— Так, я запутался… Вытянул?

— Вообще, больно было, — задумчиво проговорил Поттер, потирая то самое место, чуть ниже горла. — Но так, знаешь… как будто ударило сильно. А потом ничего, отдышались…

— И амулет этот чертов светился! — мрачно ухмыльнулась Панси, все еще обнимая Луну. — Причем всеми четырьмя гранями, как если бы его кто-то за них одновременно трогал. Если б не было тогда настолько хреново, я бы даже задумалась — чего это он…

Драко медленно вдохнул и потер лоб кончиками пальцев. Выдохнул.

— Мне, между прочим, нравилась мысль, что я так крут, что у меня аж щит четырехцветный теперь, — проворчал он. — И летящие ножи отбивает… Удобно, вообще-то…

Луна фыркнула, откидывая голову на плечо Панси.

Гарри молчал и думал — если бы тогда, в ту секунду, он знал о том, что его боль — это жизнь Драко, он бы жаждал испытать ее.

А еще — о том, что, когда приходит боль, ты никогда не знаешь, что она означает — твою смерть или чью-то жизнь.

И твою жизнь тоже — в конечном итоге.

* * *

Северус всегда знал, что настоящей тишины не существует. Она наполнена звуками — и громкость не имеет значения, когда чуть слышный шорох взгляда, шелест спадающей пряди волос, перестук сердца или звон улыбки взрывают ее изнутри, превращая в мучительный крик.

Крик, которого никто не услышит. Никто, кроме тебя.

Треск огня, всплеск вина в бокале и опаляющий, мягкий мрак темноты — они дополнят картину. И где-то есть грань, за которой станет неважно, сидишь ли ты один, потерявшись в собственных страхах, или страх сидит напротив тебя, смущенно улыбаясь и не пряча пытливых, пронзительно-синих, по-юношески открытых глаз.

«… — Мистер Малфой просил передать это вам — вот, возьмите… Да нет, я знаю, что зелье от бессонницы — не выход, просто — либо мы с вами соглашаемся и принимаем его, либо толку от нашей работы… Мы же не можем сейчас ошибаться. А почему бы ему так не думать, если в последнее время вы еще бледнее, чем я, мистер Снейп?..»

Что с того, что Северус знал — всегда знал — что Драко и словом не перекинулся с мальчиком, в котором с самого начала видел потенциальную угрозу своей семье? Что с того, что зелья, приготовленные воспитанником, бывший профессор ни за что не перепутал бы с чьими-то чужими? Что с того — если этот детеныш протягивал ему флакон, пять из восьми компонентов в котором можно было достать, только сунувшись в Лондон и рискнув головой — ради чего? А вид мальчишки не оставлял сомнений, что уж он-то спит хорошо, невзирая на все упомянутые им «мы».

Молчать было проще. Молчать, одаривая мрачными взглядами — проще вдвойне. И то, что синие глаза продолжали мерцать улыбкой, с легкостью игнорируя мрачность, отфильтровывая и отбрасывая ее, принимая правила игры — упрощало все еще больше.

Позволяло брать — не давая. Презирая себя за слабость, за почти человеческое желание — просто взять, просто поверить, что ты и отдаешь тоже. Просто наслаждаться тем, чего не существует.

Это все усталость, глядя в камин, равнодушно подумал Северус. Если со смертью Лорда для меня закончилась жизнь — то с возвращением Поттера закончилось все. И резервация была идеальным выходом для того, кто согласился — и даже почти захотел — похоронить себя заживо. Кто устал настолько, что разрешил себе иллюзии на тему возможного покоя — пусть и тело, и разум так и не смогли до конца поверить в него, даже здесь придумывая себе занятия.

Я устал — и я проглядел, когда он влез в мою жизнь. Когда я стал ставить на стол два бокала, в одиночестве садясь перед сном к камину — вставать потом за вторым надоело так быстро… И я не оглядывался на хлопок двери.

Зачем — если иначе увидишь, как он смотрит на пустеющий второй бокал и придвинутое к огню кресло?

«… — А я учился в Дурмштранге, там отвратительно преподавали зелья… Почему? Хвалили часто… Все казалось слишком легким, чтобы действительно хоть чему-нибудь толком суметь научиться…»

Маленький льстец. Юнец, каждый раз внимательно и задумчиво выслушивавший весь поток его язвительности, чтобы чуть улыбнуться и сказать в конце — спасибо вам, мистер Снейп… Я еще подумаю, ладно?

И только тень от длиннющих пушистых ресниц на щеках. И тонкие, нервные пальцы, машинально поглаживающие ножку бокала — и бледная кожа, и золотистый отблеск от огня в мягких, пахнущих прохладой и тишиной волосах, и уютная — до боли, до крика — вкрадчиво знакомая тишь после долгих споров над картами и пергаментами, и расслабленность, лень — говорить не всегда обязательно, можно и не смотреть, просто прикрыть глаза, устало откинувшись затылком на спинку кресла, ощущая лишь запах, тепло, звон улыбки и шелест спадающей пряди волос…

«… — Простите меня…»

Мы все плачем, мой мальчик. Тот, кто сказал, что мужчины не плачут, просто был человеком — ему было позволено лгать. Тебе не за что извиняться, ты так же вымотался, как и я, и все дело не в том, всхлипываешь ли ты сейчас мне в плечо, сорвавшись посреди разговора — важно лишь, что ты сделаешь завтра. А ты соберешься, я знаю — я тебя так пугающе, так отчаянно знаю — всего… Сильнее страшит только мысль — как поверить, что, в свою очередь, ты не знаешь меня — так же пугающе и так же бесповоротно?

Боишься ли ты перепутать реальность с иллюзией — или веришь, как могут верить только юнцы? В твоих глазах нет восторга и трепета, твои руки не прячут подростковую неуверенность, и ты не пытаешься… ничего. Ты просто — есть, легконогий синеглазый вихрь, смеющийся мне в лицо и умеющий найти во мне тень улыбки там, где я сам давно забыл, как ее искать, плачущий у меня на руках, успевающий за день все и везде, чтобы к ночи войти — осторожно, без стука, смущенно — не всегда придумав подходящий повод.

Войти в комнату так же спокойно, как входишь в жизнь — легко, с любопытством оглядываясь, узнавая и запоминая. И уйти потом — с той же легкостью, с какой каждую ночь исчезал за порогом, уносясь, наверное, во все стороны одновременно — иначе как бы ты умудрялся успевать столько, да еще и спать иногда?

Варя для меня тайком зелья от бессонницы — потому что я, видите ли, еще бледнее, чем ты. Глупыш…

Не верь тому, что мужчины не плачут. Я не жду тебя… никогда я тебя не ждал. Просто знать, что ты явишься — это больше, чем ждать, даже если тебе, звонкой юности, неизбежно казалось иначе. Просто знать, что ты есть. Что ты рядом — так недолго, минуты, часы, день за днем, в этом мире вообще все недолго, и думать о неизменности — это ж почти что надежда. А ее не осталось для нас, мы — не люди, мы давно разучились… я — давно разучился. И пустая комната, и тишина, в которой я слышу звон погибшего смеха, и одиночество за окном — в каждом доме, в каждой недобитой душе, скрывающейся там от самой себя — вот и все, что осталось.