По чуть-чуть - Страница 3

XIX

века. Поначалу, работал он на подхвате, потом стал что-то типа помощника артельщика, а потом был повышен до «нижнего»! То есть работал уже не наверху выгребной ямы, а внизу. Найти там при случае можно было всё, что угодно: иденьги, и броши, и золотые портсигары. Конечно, всё найденное уходило в общей котёл, но большую часть «нижний» брал себе. Потому работа «нижнего» считалась в среде золотарей почётной и выгодной. Шмаков был, судя по всему человек необычайно деловой и оборотистый, поэтому уже к концу века стал не только артельщиком, но и подмял под себя чуть не всё выгребное дело в городе. Он разбогател и построил доходный дом в районе Земляного вала, в абсолюте подтверждая истину, о том, что деньги не пахнут. В одном крыле его дома была гостиница коридорного типа для зажиточных горожан, а две секции занимали отдельные апартаменты. В момент уплотнения, самого старика Шмакова уже не было в живых, в России остался младший его сын. Старший еще в семнадцатом году эмигрировал куда-то в южную Америку, а младший Шмаков с красавицей женой еще жил в этой самой пятикомнатной квартире, куда и подселили моих предков. Месяца через два, как они въехали, в квартиру к Шмаковым пришли с обыском. Проверили документы у деда с бабушкой и тут же определили их в понятые. Два матросика прошли в дальние комнаты, другие – солдат с «кожаным» чекистом протопали в кабинет. В прихожей остался ещё один – маленький небритый, в длиннополой шинели, обмотках и папахе. Придерживая у плеча винтовку с примкнутым штыком, он нарочито медленно отсыпал табак из кулька, свернул самокрутку, закурил и шагнул в личный будуар мадам. Солдатик пинком ноги открыл дверь, шагнул внутрь и окостенел. В мерцающем свете хрустальных бра, навстречу ему вышла длинноволосая красавица в абсолютно прозрачном пеньюаре. Солдат поочередно выронил на пол цигарку, затем винтовку со штыком и прилип намертво к полу, выкатив из орбит бешеные глаза. – Что вам угодно, голубчик? – проворковала красавица томно и повела плечиком. – Эт... ё... едрит твою... – Слова выпадали из солдатика, как отстрелянные гильзы – Вы, это... чтоб тебя... твою... растудыть... Енто что у вас тута? И он, багровея и глядя уже в стену, ткнул пальцем в большую инкрустированную шкатулку, стоящую на трюмо. – Это? Это моя личная переписка... – Мягко улыбаясь, шепнула мадам и подняла пеньюар до горла. Солдатик спиной выпал из комнаты в коридор. Затем так же спиной – из коридора на лестничную клетку, загремел вниз и исчез, как и не было. Остался только одуряющий запах махорки и «трёхлинейка» с примкнутым штыком. Они так все и ушли, ничего не обнаружив. В шкатулке меж тем были все драгоценности семьи Шмаковых тысяч на триста по тем еще деньгам. Через три дня они удрали за границу. Ещё через три дня явился прилично одетый господин в дорогом пальто на меху, с меховым же воротником, котелке и богатой тростью в руках. Бабушка встретила его в дверях. – Можно я видеть господин Шмакоф? – господин говорил с сильным акцентом. – Его нет. – А где есть господин Шмакоф? – Они уехали. – Так. А когда можно здесь ждать господин Шмакоф? – Боюсь теперь уже никогда. Они совсем уехали. Навсегда, а что вы хотели? – Нихт... – Произнёс господин и упал в обморок. Позже выяснилось, что перед отъездом, младший Шмаков ухитрился продать, якобы принадлежащий ему, фамильный особняк под представительство какого-то банка и получить деньги. Собственно господин пришёл за купчей и свидетельством на домовладение. Это не был фамильный особняк золотаря Шмакова. Это было здание «Московского английского клуба», бывшего дворца Разумовских на Тверской, где позже обосновался Музей революции. Больше о Шмаковых неизвестно ничего. Их квартира превратилась в обычную московскую коммуналку. Пять комнат, пятнадцать соседей и одна общая кухня. Мы жили в его кабинете. Мы – это папа, мама, я, мамина сестра с мужем и моей сестрой, а так же бабушка и дедушка. Кабинет был разделён на три части фанерными перегородками, которые дрожали, как осенние листья на ветру, когда дед начинал чихать. Именно от бабушки Анны Львовны моя мать переняла по традиции великую неспособность что-нибудь готовить. Бабушка не умела ничего, кроме как командовать. Она была вегетарианкой, овощи покупала у лотошницы, которая торговала недалеко от нашего дома, и целыми днями хрустела морковкой. Дед утром пил чай с сухариками, обедал он на работе, а ужин ему не полагался по причине излишней полноты. Перед работой дед каждое утро получал пакетик с пятью морковками, которые должен был съесть в течение дня. Морковки были обязательно нечищеные, потому что: «Семён, запомни! При чистке морковь теряет витамины! Её чистить нужно только перед употреблением!». Поэтому деду был куплен специальный ножичек, который он хранил на работе. Дед не любил морковь, но он терпел. Брал пакетик, выходил из дома и отдавал пакетик лотошнице. Потом дед шёл на работу, а лотошница в тот же день продавала этот пакетик с нечищеной морковкой бабушке Анне Львовне. Раз в месяц бабушка с подругами собирались у тёти Рикки. То есть они довольно часто заходили и к нам, но это так – потрепаться, попить чайку с дедовыми сухариками. Но jour fix? у Рикки всегда был событием в истинном смысле этого слова. К этому дню надевались длинные еще довоенные платья с кружевными жабо. Вынимались старинные броши, перстни и обязательно длинные перчатки до локтей. Они встречались в половине пятого на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара, и шли в магазин «Чай», который располагался в первом этаже, когда-то доходного дома купца Перлова. Там покупался китайский ароматный чай, колотый сахар и конфеты. Покупать торты или пирожные было запрещено категорически. Всё, что касалось гастрономии, было абсолютной вотчиной тёти Рикки и вторгаться туда, даже мысленно, было недопустимо. Чай и колотый сахар – остальное тётя Рикка готовила только сама. Я, как «любимый племянник», имел право не покупать ничего. Два раза в неделю, после школы я приходил к тёте Рикке обедать. От школы пешком до Покровских ворот, и там, на трамвайчике три остановки. Минут пятнадцать. Но! Я никогда не приходил к ней до обозначенного срока, даже когда нас пораньше отпускали из школы, я нарочно шёл пешком, чтобы придти точно к указанному часу. Иногда ждал в подъезде и ровно за минуту звонил в дверь. Я всегда приходил, тютелька в тютельку, что бы не оказаться у Рикки раньше времени. Я приходил, когда всё уже было готово и можно было сразу сесть за стол. Она была феноменальный кулинар, но смотреть, как она готовит, было невыносимо. Я это видел несколько раз, но на большее меня уже не хватило. К примеру, брался кусок мяса. Нет, сначала надевался крахмальный фартук, протирался стол, мылись руки, а потом уже брался кусок мяса. Раскладывалась салфетка. Снималась бумага, в которую этот кусок был завёрнут. Бумага аккуратно складывалась в три-четыре раза и выкидывалась в мусорное ведро, которое выносилось за дверь кухни. Мясо промывалось и сушилось салфеткой. Мылись руки. Салфетка прополаскивалась горячей водой, отжималась и вешалась на верёвку над плитой. Тщательно промывалась разделочная доска. Протиралась. На неё укладывалось мясо. Брался нож, обмывался горячей водой, протирался насухо. Отрезался кусок мяса. Укладывался на чистую тарелочку. Остальное заворачивалось в чистую бумагу и убиралось в холодильник. Отрезанный кусок промывался холодной водой, промокался другой салфеточкой, посыпался специями, заворачивался в эту салфеточку и убирался в кастрюльку с крышечкой. Протирался стол. Мылись руки. Потом из холодильника вновь вынималось мясо. И всё повторялось сначала... Хлеб нарезался в том же порядке. Брался батон. Разворачивалась бумага. Крошки стряхивались в руку, и выбрасывались в помойное ведро, которое для этого приносилось из-за двери. Затем ведро выносилось обратно вон из кухни. Мылись руки. Брался чистый нож. Отрезался кусок. Приносилось ведро. Крошки стряхивались в руку, и выбрасывались в ведро. Ведро выносилось. Руки мылись. Батон заворачивался в бумагу и убирался в шкаф. Отрезанный ломоть укладывался в хлебницу и закрывался салфеточкой. Обратно вынимался батон. Отрезался ещё один кусок... И всё это молча, с таким лицом, как будто она не готовила, а совершала какой-то древний священный ритуал. Можно было сойти с ума и изойти слюной, глядя, как она готовила. Но нельзя было ни разговаривать, ни скрипеть стулом – она сердилась страшно. То, что она умела делать на кухне, было грандиозно. Она знала кулинарные рецепты, по-моему, всех народов мира, ну большинства, точно. У неё на кухне была огромная библиотека, которую она через много лет мне завещала, но она никогда туда не заглядывала. Она знала всё. Это была какая-то высшая кулинарная математика. Она не просто готовила фантастические соусы и маринады, она знала историю сотен рецептов: от кулинарных капризов царицы Клеопатры до наших дней. При этом она говорила на трёх языкахи была блестящим рассказчиком. Она прямо-таки завораживала меня своими притчами о гастрономических традициях разных стран и заставляла учить рецепты чуть ли не наизусть, что я делал, кстати, с удовольствием. Вот она лежит передо мной эта тетрадочка с её рецептами. Шотландский луковый суп Кокки-Ликки... Финский черничный пирог... Прованские оладьи из кабачков цукини с цветами... Венский штрудель... Свиные ножки с кислой капустойи горошком по-баварски... Мекленбургский рулет со шкварками... И какой-то умопомрачительный испанский соус из белых грибов и полусухого белого вина... Это можно не есть. Можно просто читать одни название и перед тобой уже возникает великая гармония запахов и вкусов. Боже, что она творила на кухне! Но смотреть, как она готовит, повторяю, было невозможно! Я много раз спрашивал её – какого чёрта, в самом деле? Ну, взяла мясо, ну отбила, ну посолила, ну пожарила! Что такого? Поели, потом всё уберём, всё помоем. Что суетиться-то? Она только улыбалась в ответ и переводила разговор на другое. Это было какой-то частью её прежней жизни, а об этом она предпочитала не распространяться. Однажды они с бабушкой Анной Львовной протрепались о чём-то у нас дома до позднего вечера. Рикка пила кофе, она всегда пила только кофе, бабушка отпарывала подкладку своей старенькой шубы, чтобы отдать её в ателье на перелицовку. Около одиннадцати часов, Рикка собралась уходить, и бабушка решила проводить её до трамвая. Остановка была прямо напротив нашего подъезда, но всё равно одной идти было страшновато. Это был сорок шестой год, в Москве был жуткий бандитизм, грабили прямо на улицах не только ночью, но и днём. Она накинула свою распоротую шубу ватином вверх, и они пошли. Пока подошёл трамвай, пока они прощались, прошло еще с полчаса. Рикка уехала и Анна Львовна пошла домойс чувством выполненного долга. Повторяю, Москва сорок шестого года, одиннадцать часов вечера. На улице темнота, хоть глаз коли, в подъезде не на много лучше – две тусклые лампочки на четыре этажа. В пролёте между вторым и третьим этажом стоял один, ближе к лестничной площадке третьего этажа – второй. Когда бабушка миновала второго, он ухватил её за шею сзади, прижал нож к горлу и хрипло сказал: «Шубу сымай!». Вероятно, в темноте им показалось, что старушка в меховом манто. Анна Львовна среагировала на предложение снять шубу мгновенно и адекватно – она сказала «Ой!» и потеряла сознание. И рухнула навзничь на этого, с ножом, который стоял на ступеньку ниже неё. В мире нет ни одного грабителя, ни одного самого страшного серийного убивашки, который бы смог устоять, когда на него в полутёмном подъезде сверху валяться сто двадцать пять килограммов, завёрнутых в ватин. Этот, естественно, не устоял тоже и рухнул спиной вперёд, вместе с бабушкой и распоротой шубой, на того, что стоял ниже. Анна Львовну спасло то, что она упала не на мраморные ступеньки лестницы, а на мягкое. Под ней всё-таки был не один грабитель, а два, а это в два раза мягче, плюс ватин. Придя в себя, она, завывая, выползла из подъезда прямо к ногам конного патруля. Из тех двоих, кто покусился на бабушкину шубу и честь, завывать мог только один. У второго оказался перелом основания черепа, а у этого, который завывал – сломан нос и выбита челюсть. В результате, бабушка получила грамоту за поимку двух особо опасных преступников, которая была подписана аж самим Министром внутренних дел Кругловым. Когда я напомнил Рикке эту историю, она заявила, что нечего тут иронизировать, потому что еще неизвестно, как бы я повёл себя в этой ситуации. И что, вообще, бабушка моя – человек, между прочим, героический и никакого сознания она, наверняка, не теряла, а просто споткнулась об этого уголовника и всё. Дальше она поведала о том, как во время войны бабка вывозила детские дома из Сталинграда по Волге на прогулочном теплоходике. И что плыли они по ночам, а днём приставали к берегу и маскировались ветками, потому что днём их ужасно бомбили. Я тут же встрял со своим многолетним вопросом: «А ты что в то время делала?». Она неожиданно размякла, уселась на диван, закурила неизменную «беломорину» и поведала потрясающую историю. Году в тридцать шестом возникла возможность внедрить своего человека в дом высокопоставленного чиновника немецкого посольства в одной из европейский стран. Выбор пал на Рикку. Поскольку там нужна была повариха высокого класса. Рикку лучшие повара готовили тут полгода, потом ещё год её возили из одной страны в другую, меняя документы и имена. И, наконец, в это посольство прибыла из южной Америки с рекомендательными письмами некая кухарка, которая и была принята на работу с испытательным сроком. Недели через две в кухню явилась сама фрау. Не говоря ни слова, встала возле двери и стала смотреть, как Рикка готовит. Ну, та уж, чтоб показать, на что она способна, расстаралась по высшему классу. И вот, когда прислуга поволокла готовые блюда в столовую, фрау поднялась со стула и сказала: – Очень хорошо! – О, вы преувеличиваете! – Рикка была красная от удовольствия. – Не перебивайте меня. – Сказала фрау, не повышая голоса. – Очень хорошо. Вы уволены. – Как?! – Рикка в эту минуту забыла, что она разведчица, в ней взыграло чисто профессиональное самолюбие повара. – Я что плохо готовлю? – Нет. – Сказала фрау. – Готовите Вы замечательно. Ни в доме моего отца, ни в доме моего мужа так вкусно не готовили никогда, но! Но, когда вы готовите, у Вас грязно накухонном столе! Прощайте. И Рикку выгнали. В Москве ей влепили «строгача» за срыв операции и это ещё ей повезло, всё могло быть гораздо хуже. Она приучила меня не только к тому, что кухня – это святое, она раз и навсегда вбила мне в голову, что в основе всего кулинарного искусства лежит один, всего один, основополагающий рецепт. Нужно очень любить того, кому ты готовишь. И всё. Я страшно люблю всех, для кого готовлю, но, если я что-то делаю из теста, мне никто не верит. Как только я начинаю замешивать муку, у всех создаётся впечатление, что я их искренне ненавижу. Я их не просто ненавижу, я желаю им ужасной, мучительной смерти, и потому взялся за тесто, чтоб они все потом, отравились и подавились одновременно. Тем, что получается у меня в результате из теста, можно не просто проломить кому-нибудь голову, этим можно напугать до смерти, если неожиданно сунуть это человеку под нос. Мои произведения из теста всегда уродливо бесформенные, как бы я ни старался, и почему-то с дырочками. Уже не говоря о том, что даже, если я вообще не включаюдуховку, они всё равно подгорают с одного края. От всего этого можно повеситься, но сделать с этим я не могу ничего. Самое удивительное, что даже, если из теста готовлю не я, а кто-нибудь другой, но я это ем – последствия не предсказуемы ни для меня, ни для того, кто мне это дал. Я влюбился первый раз в восьмом классе. Её звали Таня. Как мне и было написано на роду, она не умела готовить, но что еще страшнее, жутко любила это делать. Когда наши отношения от простых переглядываний, перешёптываний и провожаний перешли в «подъездно-поцелуйную» фазу, я был торжественно приглашён к ней в гости. Отец её был дипломатом, и они с матерью находились в какой-то длительной зарубежной командировке. Это обстоятельство предполагало такую сказочную перспективу в наших взаимоотношениях, что я не мог спать из-за прямо-таки будоражащих сновидений. Жила она в огромной квартире, прямо напротив Курского вокзала, вместе с маминой сестрой, своей тёткой Агафьей Капитоновной. Была тётка удивительно худа телом и говорила таким визгливым голосом, что временами казалось, что она притворяется. У неё был хронический насморк, и она постоянно сморкалась в носовой платок, величиной с простыню. Ей было, вероятно, около пятидесяти, но она считала, что ей максимум двадцать два, и смотрела на всех мужчин таким томным взглядом, что становилось не по себе. При этом ещё она имела такую же томную походку, и казалось, части её тела скреплены диванными пружинами и двигаются в разные стороны сами по себе, продолжая ещё вихлять и подрагивать, даже когда она останавливалась. Она собирала газетные вырезки о разных происшествиях, которые вырезала и наклеивала в толстый альбом. Как они жили, понятия не имею – Агафья готовила ещё хуже, чем Танька. Правда, раз в неделю они получали мидовский паёк и ещё могли заказывать обеды на дом из мидовской же столовой. Ещё у них была похожая на крысу собачка, которую звали Броня. Броне, видимо, кто-то в детстве сказал, что она сторожевой пёс, и она бросалась на всех, до кого могла допрыгнуть на своих кривых лапках и тявкала, не переставая. Голос у неё был ровно такой же, как у Агафьи Капитоновны, и они тявкали в унисон. Мы договаривались на среду, но на четверг назначили контрольную по алгебре, и мы перенесли свидание на субботу. К моему приходу они решили испечь пирог. Татьяна открыла мне дверь, велела повесить куртку на вешалку и умчалась на кухню. Я вошёл в столовую и от нечего делать стал смотреть разные иностранные журналы. Прошло с полчаса. Смотреть журналы надоело, по телевизору без конца рассказывали о наших грандиозных успехах в сельском хозяйстве, и я пошёл на кухню, узнать, что они там делают столько времени. Я ошибся дважды. Первое, когда размечтался, что нас сегодня вечером будет двое. Нас в квартире было не двое, и даже не трое. Нас было пятеро. Я, Танька, тётка Агафья Капитоновна, шавка Броня и тесто. Оно лежало в эмалированном тазике, и я вошёл, как раз когда они пытались его оттуда выковырить. Но оно оттуда не желало вылезать. Оно там привыкло. Эти две «безрукавки» поставили его ещё во вторник, чтобы испечь пирог к среде, и забыли про него начисто. Оно и стояло в этом тазике на подоконнике пять дней. Если бы это было дрожжевое тесто, оно бы за это время уже давно вылезло бы само с подоконника на пол, чтобы напомнить о себе, но они забыли положить дрожжи. И оно за это время затвердело и покрылось коркой, которую они пытались в четыре руки продолбить вилкой и штопором. Естественно, чёрт меня дёрнул помочь, хотя, при виде теста, надо было уйти сразу из кухни, куда угодно. Обратно в столовую, в ванную, домой, в другой город, в другую страну, куда угодно. Туда, где нет теста. Я этого не сделал. Я залез в ящик комода, вытащил ступку с пестиком и этим пестиком бабахнул по тому, что было в тазике. Я не знал, что это просто корка сверху, я думал, что оно затвердело вообще всё, и ахнул изо всех сил. Естественно, мы пробили эту корку. Я и пестик. И оказались внутри. Пестик весь целиком, я по локоть. И когда я попытался вынуть руку, она застряла, и тазик с тестом и с пестиком повис на мне. Я хотел это стряхнуть, но оно не стряхивалось. Тётка вцепилась в тазик и дёрнула на себя. Раздался какой-то болотный «чмок» и рука моя выдернулась. А тётка с тестом, тазиком и пестиком отлетела назад и упала на банкетку, где сидела Броня. На Броню еще никто не нападал таким ужасающе тощим задом, и она тяпнула тётку за ягодицу изо всех сил. И, вероятно осталась без зубов, потому что у тётки Агафьи, судя по одежде, мягкого там не было ничего. Там, вероятно, был такой же тазик, как тот, что она держала в руках, но плоский, как доска. Они взвыли обе одновременно, тётку выстрелило с банкетки обратно, и она ринулась на меня с тазиком на перевес. Зрелище было жутковатое – впереди нёсся тазик с тестом, сзади висела собака, посредине была Агафья с выпученными глазами. Я успел только прикрыться локтём, и она насадила на меня этот тазик с тестом и пестиком обратно на руку. В кухне повис дикий визг, лай, и одуряющий запах. За пять дней тесто прокисло совершенно, и под коркой образовалась какая-то сероватая слизистая масса, которая воняла страшно. И оно стекало по моей клетчатой рубашке и новым джинсам за целых пятнадцать рублей, которые были одеты специально к этому случаю. И я уже сам стал пахнуть, как это тесто в тазике, и судя по этому запаху, я был убит очень вонючим пестиком у них в квартире еще во вторник и меня похоронили в этом тазике прямо в тесте, а сегодня я вылез, чтобы испробовать их пирог. Ни в какое помойное ведро я вместе с тазиком не влезал, в мусоропровод тоже, и Танька велела мне пойти выкинуть тесто на помойку во дворе. Зажимая нос, открыла мне дверь, вызвала лифт и, задыхаясь уже совершенно, убежала обратно в квартиру. Пришёл лифт, двери раскрылись, и я полез внутрь, держа на перевес руку с тазиком, как гладиатор в гипсе. А в лифте ехал толстый гипертоник с багровым лицом в песочного цвета пальто и такой же шляпе. Гипертоник втянул носом воздух и решил, видимо, что за ним пришёл инсульт. Он стал дико сопротивляться и выталкивать меня обратно из лифта. А я хотел в лифт. И мы пихались в этой жуткой вонище, толкая тазик друг на друга. В какой-то момент он успел ткнуть кнопку лифта. И двери закрылись. Руки я успел выдернуть, но тазик с тестом остался внутри вместе с запахом и гипертоником. И они все вместестали опускаться вниз. Было очень похоже на ритуальный зал, не хватало только оркестра и почётного караула. Но оркестр вряд ли смог бы играть в этой вонище, а караулбы просто перестрелял сам себя, чтоб не мучиться. Танька с тёткой содрали с меня рубашку и джинсы, и в одних трусах запихнули в ванную. Они успели только намылить мне голову, как раздался звонок в дверь. Агафья пошла открывать. За дверью стоял гипертоник с тазиком. От него воняло так, как будто с того света явился дух старика Шмакова, лично поднявшийся из загробной выгребной ямы, сказать, что гипертоника они, пожалуй, примут, но тазик просят забрать, потому что они там все задохнуться. С Танькой я больше не встречался. Она, правда, еще пару раз приглашала меня на ужин, но я не пошёл. Наша коммуналка была типичной московской коммунальной квартирой того времени, с общей кухней, туалетом и ванной. Жили мы по адресу – улица Чкалова, дом семь, квартира пять. Там сейчас какой то банк. И у нас был телефон, который висел в коридоре. – Ка-семь-двадцать два-пятьдесят шесть. В одной комнате, рядом с кухней размещалась замечательная семья Больдыревых с маленьким сыном Мишкой. В соседней комнате жила Масюська. В миру звалась она Мария Моисеевна Ботвинник, была профессором МГУ, работала на кафедре то ли органической, то ли неорганической химии и получала сотни писем, когда шахматист Ботвинник выигрывал очередной турнир, поскольку была его полной тёзкой. В комнате, рядом с телефоном располагалась Ольга Петровна. Жили она вдвоём со взрослой тридцатилетней дочерью Верой и их с бабкой грандиозные скандалы на кухне были чуть ли не ежедневной, традицией нашей квартиры. Дальше, в бывшем кабинете Шмакова жили мы ввосьмером, а рядом – Ганька. Почему «Ганька», я не знаю. Ей было за шестьдесят и только потом, через много лет я узнал, что полное имя её было Геннариета Львовна, и они с бабушкой были родными сёстрами, но всю жизнь не разговаривали друг с другом, потому что в молодости одна у другой отбила жениха, то есть значит – моего деда Семёна. Потом дом наш расселили, и мы все разъехались кто куда. Потом я закончил институт, и стал жить на Таганке, в угловом доме, одна сторона которого выходила на Гончарную набережную, а другая – на Гончарный проезд. Жили мы навтором этаже и окна наши выходили ровно на крышу травмопункта, который располагался на первом этаже, рядом с булочной. Как мы там жили, понятия не имею. Грохот круглосуточно стоял страшный. Метрах в ста, за окнами бесконечно шёл транспорт вверх по Краснохолмскому мосту, а прямо перед нами – вверх и вниз по Гончарному проезду. Окна можно было открывать только по субботам и воскресеньям, и то ночью, когда стихал поток машин. Но и то не всегда. Однажды в воскресенье, 9 мая 1979 года, я эту дату запомнил на всю жизнь, я проснулся рано утром от чьего то взгляда. Кровать наша стояла прямо напротив окна. Жара была страшная и мы с женой, откинув в сторону простыни, спали в чём мать родила. Я открыл глаза, поднял голову и окостенел. В открытом окне нашем стоял по пояс танкист в шлеме и глядел на нас немигающим взглядом. Минуты две мы так и смотрели друг на друга. Потом что-то взревело страшно, танкист отдал мне честь, дёрнулся и куда-то уплыл из нашего окна, оставив в комнате сизый вонючий дым воспоминаний. Я бросился к окну и тут сообразил, что танкист стоял по пояс в люке танка, ровно на уровне нашего окна. И вся колонна двигалась вниз к набережной и дальше на Красную площадь для участия в параде. Больше всего меня тогда поразило даже не то, что он застал нас голыми, а то, что он отдал мне честь. В соседнем крыле дома на девятом этаже жил замечательный малый Володька Надинский. Здоровенный такой веселый, никогда не унывающий человек с громоподобным голосом. На самом деле звался он Владимир Юрьевич Надинский-Артамонов-Басин-Кальхерт. Кровей в нём было понамешено не знамо сколько. Был он на четвертушку – русский, на четвертушку – поляк, на четвертушку – еврей, ещё что-то, и при этом он был потомком какого-то древнего немецкого баронского рода. И всё это кровосмешение бродило в нём,как молодое вино. Вовка был большой во всем. Он был огромный, мощный, с таким же, повторяю, голосом и характером. Девки ходили за ним табунами и сами собой укладывались в штабеля. Он великолепно кухарил и вечно готовил что-нибудь вкусненькое. Жил он в коммунальной квартире с двумя соседями, одного из которых звали Никитович. Никитович, и всё.Потому что он тихо пил с утра до вечера и никому не мешал. И Володька кормил его гороховым супом и стрелял у него сигареты. Съесть Владимир Юрьевич мог всё, до чего способен был дотянуться, и столько же выпить. Он был похож на Партоса, но без сапог и шпаги, а «мадам Кокнар» у него была не одна, а десятка два одновременно. Всё, что бы он ни делал, было широко и красиво. И мы дружили с утра до вечера, и всё вокруг было весело и солнечно. Мама его когда-то была администратором у Клавдии Ивановны Шульженко. Жили они с мамой раньше на Старом Арбате. И Вовка время от времени ходил обедать в шашлычную «Риони», которая была на Арбате в то время. Шеф-повара этой шашлычной звали Арсентич. У него были больные ноги. И Володька однажды достал ему через маму какое-то дорогущее заграничное лекарство, и с тех пор Арсентич держал Володьку за сына и для него в «Риони» был неограниченный кредит. И вот однажды, они с друзьями этим кредитом воспользовались до такой степени, что по утру, он еле сполз с кровати. О том, чтобы открыть глаза полностью, не могло быть и речи. И он, практически, вслепую, шатаясь, побрёл за пивом. Вышел из подъезда и понял, что дальше он не сделает и шага. Володька поднял руку, сел в подъехавшее такси, опустил стекло, высунул в окошко голову и, прошептав сиплым голосом «Давай прямо!», закрыл глаза и задремал. Они проехали метров триста и остановились на светофоре. И Володька вдруг почувствовал на своём лице чьё-то горячее неприятное дыхание. Он открыл глаза, повернул голову и окостенел. Через открытое окно, с улицы, на него лицо в лицо глядел чёрт. Володька закрыл глаза, подождал секунду и открыл опять. Чёрт был тут, смотрел на него красными глазами и тяжело дышал. При этом Володька ясно увидел, что у него на голове рога и он весь черный. Вовка опять закрыл глаза и сам себя так ущипнул за руку, что потом недели две ходил с синяком. Но чёрт не исчез. Он как дышал на него зловонно нос к носу, так и дышал. И глазища его красные смотрели в упор угрожающе, и не мигая. Так продолжалось секунды три, которые показались Володьке вечностью. Тогда он попросил водителя, чтобы тот его ущипнул. Водитель сказал, что за полтинник может даже укусить. Вовка дал рубль, и водитель ущипнул не только его, но и себя до крови. Чёрт не исчез. Володька поднял немеющую руку и перекрестил сначала себя, потом чёрта, потом водителя, потом опять себя. Ничего не случилось. Чёрту было плевать на крестное знамение, и только рога у него встали как-то дыбом. Тогда Володька взял и плюнул в него всем, что смог собрать в пересохшем своём рту. Чёрт замер, перестал дышать, а потом вдруг рыкнул на Вовку тяжело и гулко. И опять уставился ему в лицо красными своими глазищами. Володька понял, что доигрался до «белой горячки». Он повернулся к шофёру и сказал: – Давай в Кащенко, у меня «белочка»! Водитель вжался в сиденье и так рванул с места, что Вовку откинуло назад. И тут он понял, что это был не совсем чёрт. То есть даже вообще не чёрт. Они стояли на светофоре бок о бок с таким же такси, на заднем сиденье которого расположился огромный чёрный дог. Ему было жарко. Он сидел, высунув голову в открытое окно, и дышал тяжело и часто прямо Вовке в лицо. Вовка не поехал за пивом. Он вернулся в «Риони» трезвый, как стёклышко. Причём не один. Вместе с ним, бросив машину, пошёл и шофёр такси. И они от всего пережитого пили до утра грузинское вино, и Арсентич крутил им на магнитофоне грузинские песни. Володька, по молодости, учился, естественно, в вечерней школе, поскольку ни одна «дневная» выдержать его не могла. Сидел он на задней парте вместе с маленьким человечком, которого звали Махмуд Шейх. Этому Махмуду было уже за пятьдесят, и он не то что писать, он по-русски говорил с трудом, с акцентом и ошибками в каждом слове. Он был прекрасным поваром, и у них с Володькой было соглашение – Махмуд учит Володьку готовить, а за это Володька пишет за Махмуда все сочинения. Махмуду обязательно нужно было получить аттестат, потому что по идиотским нашим правилам, без аттестата ему не присваивали какую-то там высшую квалификацию. Махмуд родился перед Революцией, через три года родители его эмигрировали в Персию и увезли его с собой. Ему было пять лет, когда папа и мама его померли во время какой-то эпидемии, и его подобрал дядя, человек очень богатый и властный. Дядя владел несколькими гостиницами и ресторанами, и чтобы племянник не вырос белоручкой, заставил его работать. И Махмуд прошёл путь от простого посудомойки до шеф-повара одного и лучших ресторанов Персии. На всём Востоке известно, что лучшие из кулинаров, как раз иранские повара. А Махмуд был лучшим среди лучших. Он вернулся в Россию, когда ему было за пятьдесят, и стал преподавать для наших поваров экстра-класса. Он был действительно потрясающий повар. Володька рассказывал мне, что однажды Махмуд готовил ужин, который Хрущёв давал в честь Гамаль Абдель Насера. И Насеру всё так понравилось, что он всерьёз просил Хрущёва отдать ему Махмуда насовсем. Но Хрущёв не согласился. И тогда Насер снял с груди орден и повесил его на Махмуда. Другой орденон, иноверец, получил от Патриарха Алексия Первого за то, что на какой-то великий православный праздник изготовил торт в виде Елоховской церкви полутораметровой высоты. [Картинка: pic10.png] Может, всё это было на половину враньё или пусть даже полное, но кулинар он был действительно великий. Он готовил умопомрачительный гуляш с корицей, мятой и гранатами. Фаршированные фрукты, которые сами по себе таяли во рту ещё до того, как ты успевал их проглотить. Рис с золотистой корочкой из топлёного масла, шафрана и йогурта. Баранину и курицу он мариновал и запекал над углями, как шашлык, или смешивал в гуляшах, которые готовил с фруктами и с соком лимона... Его десерты из розовой воды и фисташек... Его освежающие напитки, щербеты из растворенных фруктовых и травяных сиропов... А плов с чечевицей, изюмом и финиками... А мясные шарики с рисом, черносливом и пряными травами... А какие пончики с розовым сиропом, с неземным названием Баамиех... Я не могу описывать, что он творил на кухне: я захлёбываюсь слюной и у меня темнеет в глазах. У него был специальный атташе-кейс, в крышке которого, в специальных углублениях размещались ножи и ножички разной величины и заточки. А в дне – баночки со специями. – Володиа! – говорил он, с сильнейшим акцентом, вынимая ножичек. – Готовить нужно нэ просто так, готовить нужно красиво. Смотри, вот берём лук... Он клал на стол стебелёк зелёного лука, брал нож и тр-р-р-р-р – из под ножа вылетали зелёные треугольнички. – А можно так! И опять тр-р-р-р-р-р ножичком – и вылетали звёздочки. Потом он брал сырую свёклу, одним ножом чистил её, а другим – раз, два, три... – и в руках у него оказывалась потрясающая бордовая роза с тончайшими лепестками. Чёрт его знает, как он это делал. Иногда он говорил поразительные вещи, и ему приходилось верить на слово. Он, например, утверждал, что из целого барана можно сделать только два шашлыка. Два небольших миньона. Всё. Остальное для шашлыка не годится. Из-за этого вышел спор, который Вовка проиграл вчистую. В шестьдесят седьмом году наш павильон был установлен в Монреале, и его посетил сам премьер-министр Канады Пьер Эллиот Трюдо. И вот Вовка в какой-то газете прочитал, что во время посещения, Трюдо показали наши отечественные электро-шашлычницы. И вроде как он опустил двадцать центов, попробовал шашлык, и ему так понравилось, чтоон велел закупить у нас сотню этих шашлычниц. Это Трюдо! Не только премьер Канады, но гастроном с отменным вкусом и очень неплохой кулинар. Были даже пирожные «Трюдо», по его рецепту. И Володька тут же нашёл Махмуда, сунул ему под нос газету и стал изгаляться по поводу именно двух шашлычков из целого барана. Каких двух? Когда в простых электро-шашлычницах можно готовить их, буквально, в промышленных количествах, и, при том, отличного, судя по всему, качества. – Володиа. – Сказал Махмуд. – Газета твоя написал правду. Он покушал и купил их, потому что было, как я сказал. И не надо так головой туда-сюда, Махмуд верить надо. Я спал. Ну, спал дома, никого не трогал. Приехали, разбудили, прямо с кровати – в машину... Потом в специальный такой самолёт. Летели, летели... Спать не дали совсем. Велели мариновать мясо для шашлыка. Всё время я прямо в самолёте мариновал мясо. Прилетели, из самолёта в машину... Куда, зачем? Ничего не говорят. Поставили за перегородкой такой. Говорят – стой, жди, когда скажут, жарь... Я стоял, стоял... Бегут, давай жарь... Я пожарил... Тут денежка – дзинь. Они говорят – кидай. Ну, я в щёлочку этой электро-шашлычницы и кинул эти два моих шашлыка. Он покушал, аплодировать стал, всё спрашивал, как изобретателя зовут. Я хотел сказать как, а эти уже обратно меня в машину, в самолёт... Раз и прямо опять в кровать. Потом сказали, что я был в Монреале. И всё, чему Махмуд научил Надинского, тот передал мне. Кроме теста. Я знаю про тесто, практически всё. Я могу консультировать любого и в любое время. И делаю это с удовольствием, но только по телефону и лучше из другого города. Как только я оказываюсь рядом с тестом, всё повторяется сначала. Наконец, терпение моё лопнуло. Я пошёл на кухню, поставил на стол упаковку муки, бутылку с водой и дрожжи. Я всё очень красиво расставил – впереди пакет с мукой, справа дрожжи, слева бутылка. И зажёг свечку. Потом я отошёл на шаг, левую руку положил на пакет, поднял вверх правую руку и сказал: – Я, Якубович Леонид Аркадьевич, москвич, беспартийный, проживающий по адресу: улица Чкалова, дом семь квартира пять, торжественно клянусь не приставать больше к тесту, при условии, что и оно ко мне больше приставать не будет. Зарекаюсь брать в руки не только само тесто, но отдельно муку и дрожжи. Даю честное слово, что воду будубрать только для чая и, иногда, чтобы помыться. Если же я нарушу эту свою клятву, я лично сам возьму в руки дрожжи, лягу в ванну, обсыплюсь мукой и пущу воду. И когда я разбухну вместе с тестом, пусть туда сунут изюми два кипятильника. И пусть потом меня станут резать на куски десертными ножиками и запивать чаем с лимоном! Клянусь! Я постоял минуты две, в ожидании ответа. Никто ничего не отвечал. И, главное, ничего не произошло. Мука не рассыпалась. Бутылка с водой как стояла, так и стояла. Дрожжи тоже, вроде, были на месте. Я понял всё это, как знак согласия. То есть, мы договорились. Я дунул на свечку и пошёл к себе в комнату, ужасно сожалея, что не оговорил время действия нашего договора. На сколько мы с ним усОригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com