По беду... - Страница 3
Бабушка собрала в разложенный на столе белый платок всякую снедь: каравай хлеба, яйца, луковицы, вареные картохи. Развернула сало, отрезала половину бруска и положила его на каравай хлеба. Связав концы платка, кивнула на кринку молока и сказала мне:
— Бери, внучек. Пойдем по беду.
По беду мы ходили с ней в войну, когда кому-то приносили похоронки. Ходили к Паше Сойкиной, когда ей отрезали ноги. Остаться в ту пору без ног, да с двумя малышками на руках — это была всем бедам беда. Еще после войны было… Сгорел дом у Кузякиных, и мы тоже ходили поделить беду, отнесли погорельцам кое-что из одежды, муку, посуду. Потом была какая-то беда у Тоси Сенцовой, но на ту беду бабушка меня не брала, а на расспросы не отвечала: мал еще знать. Но я-то знал, что Тося погуляла с Васькиным отцом, и теперь у Васьки будет братик или сестренка в соседней избе. Эта беда мне казалось какой-то незначительной, но бабушка долго переживала за Тосю, отнесла ей занавеску на пеленки, окрестила младенца, чтобы он был русским, и часто его нянчила.
И вот пришла на хутор еще беда. Только к кому? Какая? И почему не бегут все туда, где беда, — как бывало?
Был тот предзакатный час, когда хутор наполнялся голосами и движением. Тарахтели брички, привозившие с работы голосистых баб и смешливых молодок; басисто перекликались мужики, договариваясь об утренних делах, и звонко кричала ребятня; тут и там во дворах пылали костерки под таганками, накаляя прокопченные чугунки, и аппетитные запахи затирухи и кондера — жидкой кашицы из пшена и картошки, приправленной салом, — разливались по улице. Все как обычно.
У колодца нам встретились две женщины с коромыслами на плечах, они что-то оживленно обсуждали, но, заметив бабушку, шествующую с белым узелком, замолчали, виновато пригнули головы и, кивнув ей, опять зашептались, когда мы прошли. Почему-то примолкли сидевшие на бревнах возле строящегося дома Копыловых мужики. Они тоже поприветствовали бабушку и долго смотрели нам вслед, должно быть гадая, куда мы идем. А бабушка вдруг повернула к дому бабки Пелагеи, прошла двор и, толкнув дверь, вошла в сенцы. К врагу народа! Я оторопел от неожиданности и, держа обеими руками кринку, смотрел то на проем двери, в котором скрылась бабушка, то на мужчин, прекративших дымить цигарками и молча смотревших на меня. С ними сидел Левка Сурин и таращился на меня с испуганным удивлением. Я растерялся. Мелькнула мысль поставить кринку на тропинку и сбежать. Но тогда — как же бабушка? Ведь не в гости пришли — по беду, — подумал я и бросился к дому.
Я вбежал в сенцы, когда бабушка нашарила ручку и открыла дверь в избу. Вошел и я.
Колюшка сидел за столом и, вытянув руки на столешнице, смотрел в окно, через которое были видны сидевшие на бревнах мужики. Наверно, разглядывал их, потому что не услышал, как мы вошли, а когда бабушка поприветствовала его, он вздрогнул, застигнутый врасплох, смутился, убрал под стол руки и посмотрел на нас, словно ожидая удара.
— Колюшка, меня-то помнишь? Тетка Марфа я… — Бабушка подошла к нему, стала обнимать Колюшку, прижимая к себе его стриженую голову.
И вдруг его голова стала дергаться.
Я много раз видел плачущих женщин, но мужчину плачущего — первый раз. Все вернувшиеся с войны хуторские мужики могли хмуриться только, но не плакали.
— За что?.. За что… меня?! — выкрикивал Колюшка. Я стоял у двери и слушал.
Бабушка сказала, поглаживая его, как маленького.
— Поплачь… Поплачь немножко, душа отмякнет. Нельзя в народ с камнем идти.
— А им… можно? Двенадцать лет… За что? Кто он этот гад?! — рванулся Колюшка, сверкнув злобным взглядом. Бабушка осадила его, вновь прижав к себе, и он всхлипывал ей в подол. — Уб-бил бы… с-суку!
— Кто сделал — не скажется, а зачем же всех-то клеймить?! Вон дружки-приятели твои. Зови да потчуй.
— Не идут.
— Юрка, — отыскала меня взглядом бабушка. — Зови мужиков, скажи, чтоб шли сюда.
Колюшка, наверно, впервые заметил меня, прижавшегося к косяку двери, и брови его удивленно дернулись.
— Чей?
— Ванюшкин, — ответила бабушка, вздохнув.
— Мой тоже был бы такой, — сказал Колюшка.
Он приподнялся, может быть, хотел подойти ко мне, чтобы положить руку на голову, как делали обычно взрослые, но я толкнул дверь и вышел из избы. Побежал к мужикам, выпалил:
— Вас зовет всех… этот… И бабушка сказала, чтобы шли. Гулянка будет.
Мужчины нахмурились. Копылов дремотно потянулся и, сказав, что ему завтра рано вставать, пошел к своему дому. Ушли братья Суховы, сказав, что не праздник — напиваться. И даже Левкин отец, безногий Лексаша, любивший выпить, и тот покрутил головой, оглядываясь на расходившихся по разным сторонам мужиков, матерно выругался, заявив, что не намерен пить со всякой сволочью. И Сурин укатил на своей тележке, отталкиваясь специальными колодками, зажатыми в мускулистых руках. Левка торжествующе оглядел меня и побежал за отцом.
Я вернулся в дом. Тут уже лежало на столе все принесенное бабушкой в узле, а Колюшка вынимал из своего заплечного мешочка, с веревками вместо лямок, бутылку водки. Увидев меня одного, с тревогой глянул за окно.
— В общем, с тобой будем пить, тетя Марфа, — сказал Колюшка, горько усмехаясь. Выбил пробку из бутылки и налил в два стаканчика. — Одна ты тут человек. Спасибо тебе.
— На народ не сердись, — сказала ему бабушка так строго, что он сразу притих, уставившись на каравай хлеба. — От одного человека понес беду, а ты за народ держись, не за человека.
О каком человеке они говорили тогда, я не понял. Но когда мы возвращались от Колюшки и шли с бабушкой Марфой вдоль улицы, я видел и понимал, что на хуторе произошло что-то необычайное. Со всех дворов на нас смотрели женщины и мужчины, некоторые выходили за изгородь к дорожке и заговаривали с бабушкой про разные дела, улыбались при этом легко и радостно. Их робкую радость я понял через много, много лет.