Плохие кошки - Страница 3

– Лаван.

Я плохо различала лица, но люди казались неуловимо схожими. Возможно, их объединяла естественность движений, даже белобрысый толстяк был по-своему изящен, как большой корабль, вплывающий в узкие проливы. Или они просто были местные.

Еще одного гостя, точней, гостью, я тоже не услышала, но тут уж не моя вина: луна всегда приходит тихо. Вчера в Тель-Авиве я наблюдала, как она смотрится в море, еще не совсем круглая, а сегодня луна стала целой. Наверное, в Иерусалиме всегда полнолуние.

– Я смотрю, ты вошла в Джер, а Джер вошел в тебя.

– М-м-м?

– Город.

– А. Я думала, руна, – Jera, руна безвременья.

– И вечного возвращения. И много еще чего. И город тоже.

Мы обменивались короткими фразами и короткими словами, мне на секунду стало неловко от их ложной многозначительности, но нам действительно хватало, чтобы понимать.

– Как грибы.

– Лучше, потому что не грибы, это вообще тут все так.

Хава принесла большой чайник, запахло травяным настоем. «О, щас меня опоят», – подумала я и поудобней пристроила голову на груди Шахора.

– Обязательно. Не облейся, – он подал чашку. Поднесла ее к губам, понюхала, попыталась разобрать составляющие, но не смогла и стала пить. Горьковато и свежо. Он гладил меня по голове и приговаривал: – Кошка, конечно, кошка.

Я оторвалась от чашки:

– Если что, у меня нет привычки гадить по углам.

– Конечно-конечно. У них тоже нет – в норме. Если ничего не раздражает. Но мир так несовершенен!

– И они знают это лучше всех, – вступила рыжая – как её? Джин. – Ведь они затевали его безупречным.

«Ага, чокнутая, с мистической придурью. Ну даже справедливо при такой-то красоте».

– Напрасно не веришь, сама подумай.

«Так, еще и жирный Лаван телепат. То есть я хотела подумать, корпулентный», – мысленно поправилась я на всякий случай.

Он тем временем продолжил:

– Кошки – это единственные существа, которые кажутся людям совершенными в каждое мгновение жизни. Даже старые, даже когда орут под окнами, даже когда копаются в лотке, – они выглядят чертовски красивыми. Естественными. Изящными. Идеальными.

– Дык искусственный отбор же, люди тысячелетиями оставляли лучших, остальных топили.

– Собак тоже отбирали, но им далеко до кошачьей грации. И далеко до того обожания, которое люди испытывают к кошкам. Котики лишают человека рассудка, превращая в слюнявого от умиления идиота. Размягчают сердца и расслабляют кошельки.

– Ой, Лаван, сколько можно потратить на животное? – возразила я.

– Не, я к тому, что кошки продают. Что угодно, украшенное изображением котика, становится в два раза желанней, чем такая же вещь без него. Рекламу посмотри. На книжные обложки и открытки. В сумку загляни, там наверняка что-то найдется.

– Вообще-то… – я покосилась на свою хэнд-мейдную сумочку, украшенную аппликацией в виде трех кошачьих силуэтов, ага, и чехол для телефона тоже. И на ключах фигурка.

– Вооот! – хором пропели Джин и Лаван.

Но к чему это они? Ладно, продолжим:

– Допустим, людям в ходе эволюции стало казаться красивым то, что полезно, – как большие сиськи. Кошки же мышеловы.

– Но коров и кур мы особо симпатичными не считаем, а уж от них пользы гораздо больше.

– Мы их едим все-таки, было бы слишком большой травмой, если бы каждый раз приходилось забивать что-нибудь настолько милое.

Джин хихикнула, но не согласилась:

– И снова собаки: они полезней, но не привлекательней для нас. Нет, есть еще один ответ. Человек считает кошку прекрасной, потому что он создан так, чтобы считать ее прекрасной. Заточен.

– А, слыхала. Пару фантастических книжек читала точно. Правда, на роман идея не тянет, но в рассказах проскальзывало. Бог есть кот, а люди – слуги его.

– И чем тебе не нравится эта теория?

– Да я прям даже и не знаю. Отличная, как ни глянь. И почему египтянам надоела их богиня, не пойму.

– Возможно, Баст их просто покинула.

– Ага, ее евреи забрали, когда уходили. И вообще, Моисей был кот, и сорок лет искал место, где ему будет уютно, – это так по-кошачьи. Жаль, остальное человечество не в курсе.

– Кошки не ищут навязчивого обожания, но они везде и всегда в центре внимания. В центре мира.

Тут вмешался Шахор:

– Да хватит уже, сама разберется, – я только изумленно покосилась – и он туда же?

– Уж конечно, разберется, – снова хихикнула Джин. Не нравится она мне. Но тут Шахор встал и потянул меня к себе.

– Пойдем.

Я с удивлением поняла, что голова слегка кружится и ноги слабы, но вряд ли это был чай, скорей утомление, темнота, запахи, мужчина, город, синие сполохи, ночные цветы, гладкая кожа, травяная горечь, мягкий плед, шепот, жесткие волосы под пальцами, солоноватый поцелуй, серые и розовые искры, скользкая от пота спина, белые зубы, тягучий вопль, мятный аромат, рычание, черная шерсть на груди, шелковая простыня, укушенная шея, сладость, острые когти, желтые глаза, капли крови, полет и падение. А потом я уснула.

Сад на рассвете, омытый ночным дождем, серебрился и пах свежестью, птицы просыпались одна за другой, но густые темно-зеленые кущи гасили щебет, мир был новеньким и тихим в это утро.

Хава вышла на крыльцо, неся несколько больших тарелок с вареной печенью и сырой говяжьей вырезкой. За множество лет она научилась удерживать их с безупречной ловкостью, но так и не привыкла к бесконечной любви и к радости, которые затопляли ее сердце всякий раз, когда совершался ритуал. Ей даже не понадобилось звать: со всех концов сада потянулись они – рыжие, белые, пятнистые, черные, и эта новенькая, серая. Хава опустилась на колени, поставила тарелки и привычно начала называть: джинджит, лаван, менумар, шахор[1].

– И Афора, – сказала она. – Афора.

И погладила меня между ушами.

Когда Мерзик появился в М-ском драматическом театре, был он совсем крошечным котеночком и легко умещался на ладони. Да и ладонь-то была Леночкина. Прозрачная, узенькая кукольная ладошка. Слепенький Мерзик лежал на ладони, точно в люльке, и его тощий черный хвостик спускался между изящными наманикюренными пальчиками. Хвостик мелко подрагивал, а сам Мерзик жалобно пищал и пытался встать на лапки, но они разъезжались, и холодный мокрый нос тыкался Леночке в запястье.

– Ну Леонид Ильич! Родненький! Ну пожалуйста! – Леночка умоляюще смотрела на Шокина снизу вверх, и глаза у нее были голубые-голубые, как весеннее небо и как новое бархатное платье престарелой примы Полянской, пошитое к премьере Островского. – Дорогой Леонид Ильич!

На «дорогого Леонида Ильича» Шокин непроизвольно поморщился. Леночке что? Леночка родилась в начале девяностых и «дорогого Леонида Ильича» не застала, а предпенсионный Шокин еще в школе немало настрадался от одноклассников, дразнивших его Брежневым, Генсеком и Бровями. Последнее, впрочем, было справедливо. Брови у Шокина были что надо. Кустистые такие темные брови, сходящиеся над переносицей. Шокина в театре недолюбливали и боялись. А за что, собственно? За то, что не сложилось карьера и вынужден был сидеть помрежем при двадцативосьмилетнем сопляке со столичным скороспелым образованием? При таком раскладе у кого хочешь характер испортится.

– Ну Леодни-ид Ильи-ич! – капризно тянула Леночка. – Ну пожа-алуйста! Смотрите, какой он хоро-ошенький! Ма-аленький!!!

– Не положено! – чеканил Шокин.

– А он вам мышей ловить будет!

Шокин с сомнением оглядел дрожащую тварь, которая возилась у Леночки на ладони.

– Потом, когда вырастет!

Мыши в М-ском драматическом были матерые. Они поджирали продукты, неосмотрительно оставленные в шкафах, портили декорации и реквизит и однажды свили гнездо в буклированном парике, завалившемся за стеллажи в костюмерной.

– С режиссером вон договаривайтесь, я-то при чем? – буркнул Шокин.