Плохие девочки не плачут. Книга 3 (СИ) - Страница 323

— Обещаю, — соглашается моментально.

— Ты же… ты ведь… — осекаюсь, глотаю воздух, задыхаюсь и кривлюсь в болезненном спазме: — Ты даже не представляешь — что обещаешь.

— А не надо представлять, — произносит ровно. — Я сделаю все, чего ты захочешь. Исключений не будет.

— Никогда, — закусываю губу до крови. — Никогда не женись. Чтоб никаких свадеб с другими бабами. И вообще… не трахайся, понял?!

— Хорошо, — усмехается.

— «Хорошо» — это не клятва! — выдаю возмущенно, давлюсь очередным утробным воплем, напрасно пытаюсь занять удобное положение, умерить агонию.

— Тебя трахать можно? — интересуется вкрадчиво.

— Только не сейчас, — роняю сдавленно, изгибаюсь в экзотической позе. — Потом. Конечно, если выживу.

— Тогда клянусь, — говорит фон Вейганд. — Никогда не женюсь на другой женщине. До конца своих дней буду трахать тебя одну.

— Ты… ты уверен? — ловко помещаю вопрос в паузу между истошными криками.

Так. Вот не надо крутить пальцем у виска. Я должна была спросить. Должна. Ясно?

— Ну, — задумчиво протягивает он.

— Чего?! — возмущенно взвиваюсь.

— Тужься, — советует мягко.

— Отвечай! — требую яростно. — Быстро. Не смей переводить разговор на другую тему. Не пытайся улизнуть, используя наше дитя.

— Лора, — лихо перехватывает мои запястья, защищая собственное горло от безжалостного захвата. — Сейчас есть дела поважнее.

— Ты совсем обалдел? — даже про схватки забываю.

— Дыши глубже.

— Дышать? — исторгаю гневное шипение. — Уж лучше тебя задушу. Медленно. До одури мучительно. Ах ты ж…

— Тебе нельзя волноваться, — не перестает нарываться.

— Так не волнуй меня! — восклицаю надрывно.

— Тише, — поглаживает по макушке, определенно намеревается довести до белого каления своим поведением: — Сохраняй спокойствие.

— Говори! — бросаю хрипло. — Давай. Где твое чистосердечное признание. Я требую четкого ответа: уверен или нет. Вот. Выкладывай.

Даже не знаю, откуда берутся силы выдать подобную речь. Еще и без видимых запинок. Как на духу. Слова, будто из пулемета вылетают. Поток не удержать.

Бормочу еще что-то. Безостановочно. На автомате. Рефлекторно. Болтаю и болтаю, никак заткнуться не могу. Остановиться не выходит. Не удается.

Подождите. Пожалуйста.

О чем я? И где?

В тумане. В дурмане. Кровавом. Искристом. Сверкающем. Я безнадежно теряюсь в извилистых лабиринтах. Сбиваюсь в поисках дороги к выходу.

Алекс. Ты мой единственный ориентир.

— Лора, — произносит фон Вейганд, сжимает мои заледеневшие пальцы в своих до дрожи обжигающих. — Я здесь. Я рядом. Всегда. Это не изменится.

— На… напомни, — роняю тихо и всхлипываю, дальше просто глухо шепчу: — З-зачем я выбрала естественные роды? Это же пиздец. Давай уже вколем мне хотя бы какую-то анестезию. Я согласна на кесарево сечение. На эпидуралку.

Ха. Поздно. Наверное.

Усмехаюсь. Нервно. Отчаянно.

Содрогаюсь. Захожусь в кипучем спазме. Вою под стать раненому животному, дикому зверю, попавшему в железный капкан.

Наша любовь без анестезии.

Вот и рожаю так же. Как заложено природой. Жажду каждый миг выстрадать, вытерпеть, вынести. И принять. Выпить одуряющую боль до капли.

— Скажи, — сквозь гулкий стон выдаю я, сгибаюсь практически пополам, ощущение, будто позвоночник переламывают надвое, аж кости хрустят: — Прошу, скажи мне.

— Что? — спрашивает фон Вейганд. — Что ты хочешь услышать?

И правда.

Что?

Я не нахожу правильного ответа. Никакого не нахожу, если честно. Попросту не успеваю. Все вдруг теряет значение. Становится абсолютно не важным. Другие женщины. Обиды. Гипотетические измены. Козни врагов. Проблемы. Невзгоды. Возможная непогода.

Замолкаю. Толком не осознаю — почему. По какой такой причине затихаю в момент. Точно ожидаю чудо. Жизнь чую.

Толчок.

Внутри. Снаружи. Всюду. Сразу. Везде.

Удивительно мягкий. Плавный. Едва ли ощутимый после жесточайших страданий на протяжении долгих изнурительных часов.

Крик разрывает тишину.

Громкий. Звонкий. Радостный. Родной. Пробирающий до горячих мурашек под озябшей кожей.

Крик настоящего победителя.

Оглушительный.

Жадно глотаю воздух. Не верю. Не решаюсь. Боль исчезает, отступает, прячется и таится на самом дне. Враз немею, застываю, страшась шевельнуться, магию порушить.

— Уже? — растворяюсь в пылающих черных глазах.

— Да, — коротко подтверждает фон Вейганд.

И целует меня. Резко. Жестко. Алчно. Порывисто. Впивается в губы и крадет дыхание, растекается по жилам сладчайшим ядом. Прошивает плоть электрическим разрядом, обвивает колючей проволокой.

Ты мой.

Единственный.

А я твоя.

Глупая.

Наивная.

Невинная.

Жутко ревнивая.

Такая.

Первая.

И последняя.

— А-а-алекс, — выдыхаю в его рот, сдавленно выдаю: — Я тебя…

Люблю?

Нет.

Мало.

Ничтожно.

Едва ли отражает даже слабую тень моих истинных чувств.

— Знаю, — обрывает поцелуй, нежно слизывает кровь с искусанных уст, вмиг исцеляя раны, тихо заключает: — Я тебя тоже.

До одури.

Одержимо.

Дико.

Безумно.

Буйно.

Два оголенных провода.

Пересеклись. Переплелись. Проросли. Друг в друга. Вошли в плоть и в кровь. Теперь не разлучить, не расцепить объятья, не ослабить. Захват на смерть.

И вот.

Нас уже больше.

Мир встречает новую жизнь.

Господи.

Боже мой.

Держи меня. Крепко. Крепче. Пока твои пальцы покоятся поверх моих, я готова все на свете пережить, вынести, выстрадать, вытерпеть. Никакая тьма не будет страшна.

— Я угадал, — говорит фон Вейганд. — Это мальчик.

Все посторонние люди покидают импровизированную палату. Врачи. Медсестры. Хотя прежде я едва ли их замечала. Когда рядом мой мужчина, остальные уходят на второй план.

А теперь?

Теперь как?

Он передает мне ребенка и усаживается напротив. Молчит. Наблюдает.

Наш сын.

Наше дитя.

Продолжение.

Настоящее.

Реальное до дрожи.

— Алекс, — шепчу одними губами, осторожно придерживаю младенца, опасаюсь ненароком навредить. — Он такой маленький. Он…

Глаза голубые. Нет. Синие. Прямо синие-синие. Синющие. Поразительно яркие. Больно смотреть. Огромные. Гигантские глаза. И ресницы. Длиннющие. Пушистые.

Прикиньте? Ресницы! Оказывается, они у новорожденных уже есть. А еще брови. Пышная шевелюра. Вот это грива. Явно в меня пошел, у папы ведь прическа совсем скучная.

Ой, а ручки. Ладошки. Крохотные. Ножки. Пальчики малюсенькие. Так и тянет затискать, но боязно. Вдруг боль причиню.

Я не могу насмотреться. Не могу перестать улыбаться. Возможно, даже опять начинаю нести вслух всякую чушь. Совсем себя не контролирую. Задыхаюсь от нежности.

Но это нормально. Я же мать. Официально. Поэтому имею полное право умиляться и выдавать на поток феерический бред. Ну, то есть вести себя в привычной манере.

Ладно. К делу.20e228

Вам не стыдно, а?! Никак не надоест за мной наблюдать? Куда подевались остатки совести? Честь где? Вообще не замечаете границы личного пространства?

Вы видели меня разную. Очень. Всякую. В самых неприглядных положениях и позах. В жутких декорациях. В моменты превосходства. В минуты истинного торжества.

Забавно, однако порой кажется, будто вы знаете обо мне больше, чем я сама.

И вот наступает черед прощаться. Взять паузу. Потому что существуют вещи, которые нельзя ни с кем делить. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Конечно, настанет день, и мы встретимся снова. В самый неподходящий миг, когда расслабитесь, забудете, перестанете ждать, влюбитесь в новую, куда более разумную героиню совершенно иного романа, искренне проникнетесь и погрузитесь в другую захватывающую историю. Я вдруг прилечу и бабочкой счастья присяду на плечо, вкрадчивым взмахом крыльев напомню о себе.

Хорошо. Кого я пытаюсь обмануть? Вам слишком многое обо мне известно. Поэтому глупо строить подобные иллюзии. Бесполезно играть чужую роль.