Плохие девочки не плачут. Книга 2 (СИ) - Страница 44
Познать истинное безумие дано лишь тем, кто по собственной воле отведал прелести запретных удовольствий. Позволил пламени порока овладеть невинным сердцем, вкусил отравленные плоды, ступил за черту табуированную, непостижимую разумом простых смертных.
Безумие чистое, горько-сладкое, освежающее ментолом и дурманящее полынью. Эликсир бессмертия, заточенный в темнице из матового стекла. Демон-искуситель, чьи сверкающие изумрудные глаза велят капитулировать, отдаться власти соблазна, испытать миг экстаза, ни с чем несравнимого блаженства.
Разъедающая терпкость пьянит, змеей обвивается вокруг шеи, но не лишает воздуха, наоборот, наполняет легкие кислородом. Раскрашивает мрачную реальность в цвет жизни. Полосует черноту зелеными всплесками.
Или мне просто хорошо, или туйон действительно работает.
Капля ведьмовского нектара на кусочек сахара. Серебром поблескивает абсентная ложечка, оттеняет чистоту напитка. Пусть горит ярче. Мне нравится на это смотреть.
Отделяюсь от мечты, расщепляю сознание, возношусь куда-то вверх и наблюдаю со стороны. Настоящая я больше ничего не понимает. Я сама теперь не понимаю, что здесь настоящее.
Заветное имя звучит на прерывистом выдохе. Ударяется о стены, отражается зигзагами в мутных водах, высекается на коже. Цепляюсь за него, стараюсь удержаться на краю пропасти, не сорваться.
— Алекс, — жадно, желанно, отдается болезненным жжением на губах.
Нечеткие кадры немого кино тонут в малахитовых отблесках. События расставлены в произвольном порядке, нанизаны судьбой, вырезаны в камне. Ничего больше нельзя изменить.
Открываю непреложную истину на все времена.
Никогда и ничего нельзя изменить. Вообще, ничего и никогда.
Пульсация крови завораживает, чарующей мелодией льется по телу, сливается с биением сердца, вспыхивает изумрудным сиянием, подсвечивается изнутри. Чувство реальности теряется в пароксизме исступления. Магический зеленый увлекает за грань, погружает в сладостную симфонию безумия.
Pure and sweet. (Чистого и сладкого)
Bitter-sweet. (Горько-сладкого)
Ладно, оставив метафизическую хрень позади, признаюсь, все было не совсем так.
Точнее, все было совсем не так.
Ну, не получилось у меня культурно вмазаться абсентом и зализать душевные раны лауданумом. Потому что лауданума попросту не было в наличии, а хваленый абсент редкостно горькая травяная пакость.
Орудовала строго по списку — плеснуть чуток галлюциногена, взять сахарок, положить на ложечку, поджечь, выждать пока расплавится и стечет карамелькой на дно, перемешать и ловить мощный приход.
Первый же крупный глоток возвратился в реальность экспрессивным плевком, прямо на документы, скорее всего, важные и необходимые документы, которые предательским образом расположились неподалеку. На столе, представляете? Вот какого черта класть важные документы на стол, где собираются выпить?!
И мне стало немножко неприятно. Почти как в тот раз, когда я случайно пописала на унитаз, точнее на его закрытую крышку, и не в скромных чертогах местной чебуречной, а в самом фешенебельном ресторане родного городка. Честное пионерское, случайно, без всякого умысла и преднамеренных провокаций.
«Тебе п*здец», — не удержался внутренний голос и заливисто рассмеялся.
- Предположим, этого здесь никогда и не было, — сгребаю слегка подпорченные бумаги и пытаюсь рассуждать логически.
Съесть? Не осилю. Сжечь? Не хватало устроить пожар, с моим-то счастьем.
Поразмышляв пару минут для порядку, комкаю документы до состояния относительно аккуратного шарика и отправляю их в мусорное ведро. Авось, не заметит. Теперь нужно убрать последние улики. Закрываю бутылку, намереваюсь поставить ее обратно на полку и невольно офигеваю.
Стена движется. Стена, блин, движется! Блин, стена движется…
Моргаю, усиленно тру глаза, пробую навести фокус, но картинка не меняется, вернее, все же меняется и заставляет понять, что это, к сожалению, не галлюцинация, не алкогольная белочка, а мир сурового настоящего.
Хочется проснуться от надвигающегося кошмара. Однако это не сон.
- Дежавю, — улыбается фон Вейганд и кивает на бутылку, леденит мою кожу горящими глазами. — В старых домах всегда есть потайные ходы. Очень удобное изобретение.
- Я все могу объяснить, — еще тупее, чем есть на самом деле.
- Не надо, — он заходит в комнату, нажимает на скрытый механизм и стена с полками возвращается на место, заслоняя проход.
- Прости, — сжимаю бутылку крепче, начинаю отступать.
Фон Вейганд смеется, перехватив мой затравленный взгляд, брошенный в сторону габаритного комода.
- Никакие преграды не остановят меня, если я захочу тебя получить. Неужели до сих пор не ясно? — мягко интересуется он, приближаясь ленивой поступью сытого хищника.
- Я не… я ничего плохого не сделала…
- Тогда зачем оправдываешься? — резонно замечает непривычно нежным, бархатным голосом.
- Потому что мне не следовало запираться в твоем кабинете и… но я не пила… я совершенно трезвая, — заверяю сбивчиво, покрываюсь испариной, чувствую, что бутылка скоро выскользнет из трепещущих пальцев.
- Schön, (Прекрасно) — он совсем близко.
Знаю, надо бороться, огреть его этой проклятой бутылкой, хоть как-то сражаться. Но мне не хватит духу. Разве можно ударить, когда заведомо уверен в проигрыше? Жутко нарываться больше, чем я уже нарвалась. Страшно бездействовать, предвкушая очередную расправу.
- Ты была на высоте. Ты покорила всех, — говорит фон Вейганд, накрывая разомкнутые, замершие в беззвучном вопле губы своим жадным ртом.
Всегда обнаженная перед ним, голая, лишенная притворства, вывернутая наизнанку, вспоротая до сокровенной сути. Разум объят пламенем ужаса, животного и первобытного. Сердце стоит на коленях, поверженное, скованное неразрывной цепью, волей этого мужчины. Моего единственного мужчины, мучителя и палача, расчетливого манипулятора и садиста, кайфующего от издевательств над жертвой.
Хуже всего — теперь я понимаю, чувствую его, осознаю грядущие действия с отчетливой и пугающей до вечной мерзлоты ясностью.
Насытившись грубым и властным поцелуем, утвердив права собственника, фон Вейганд смотрит на меня, пронизывая густой темнотой, пробираясь под взмокшую кожу, проникая в биение пульса.
Нет, здесь дело не в ревности, не в бунтарских поползновениях.
Он не станет наказывать меня за побег из бального зала и безрассудный флирт с незнакомцем. Что бы ни рассказали ему Сильвия или Андрей, что бы ни показали гипотетические видеозаписи, причина не в этом.
Фон Вейганд отслеживает каждый шаг, держит все под контролем. Отлично понимает — я никуда не денусь, не способна изменить ему, даже если очень захочу, не смою его запах, не вытравлю прикосновений. Он постоянно существует рядом, незримо, растворяется в крови, наркотиком течет по раскаленным жилам.
- Пожалуйста…
Бутылка падает на пол. Глухой звук отбивается эхом в заложенных высоким давлением ушах.
- Пожалуйста? — фон Вейганд усмехается, его пальцы двигаются по моим плечам, перемещаются на грудь, больно сжимают сквозь тонкое кружево. — Никакой жалости. Kein Mitleid.
Он будет карать меня за то, что становлюсь слабостью, за чувства, которые ответно пробуждаю. Всегда карал именно за это.
Когда застал в компании Леонида.
Когда пришла униженно просить денег, попыталась напиться, чтобы не чувствовать боли. Заслуженной, по его мнению, боли. Ведь раньше я гордо отвергла щедрое предложение.
Когда опоил наркотиком, вынудил умолять о насилии в ослепительном, искристом свете хрустальных люстр, в роскошных декорациях, в центре сцены.
- Не надо, — хочется пасть ниц, молить униженно, однако ничто не изменит вынесенный приговор.
В горящих глазах фон Вейганда читается непреклонная решимость. Жажда подавлять и покорять, загонять в ловушку, вонзить когти, а потом отпустить на волю, создав иллюзию свободы, и вновь настигнуть, прижать к земле, вгрызаться клыками в дрожащее тело. Удовлетворить темное желание пировать на истекающей кровью плоти.