Плод воображения - Страница 20

Убедившись, что календарь в очередной раз не подвел (а разве могло быть иначе?), бродяга горячо возблагодарил Господа за то, что некоторые вещи в этом безумно сложном мире поддаются расчету, и тотчас опустил глаза долу. Не стоило искушать судьбу: звезды – зрелище не для грешников, которым место в самой мрачной дыре ада. Хотя Бог и позволяет ему раз за разом убеждаться в высшем совершенстве, это не значит, что в любой момент Он не может ослепить его, если вдруг бродяга замешкается.

Он вернулся за Малышкой, которая не проснулась даже после того, как он взял ее на руки. Она спала глубоко и спокойно, внушая и ему относительное спокойствие за нее. Бродяге хотелось поговорить с ней; когда она спала так долго, он начинал скучать. В это время она отсутствовала, оставляя с ним свое маленькое тельце и перемещаясь в какой-то другой мир, о котором бродяга не имел ни малейшего понятия. Иногда она рассказывала ему о важных и необъяснимых вещах, которые могли быть почерпнуты только оттуда, – но не о самом мире. А он ни о чем подобном даже не мечтал – его сон был подобен черной яме без единого проблеска света.

Но даже такого сна за последние двое суток ему не хватало. В убежище он спал урывками, то и дело вскакивая, стоило Малышке шевельнуться. Хуже всего, что тут, в подземелье, от него ничего не зависело. В мучительном, растягивающемся до бесконечности бездействии он терял счет минутам, часам, вдохам и выдохам, пульсации крови. После того как улетели вертолеты и ушли люди, осквернившие город, появились другие – странные. Эти как будто вели себя прилично – во всяком случае пока. Но всё равно они были пришельцами, которые вторглись на чужую территорию, и они несли с собой опасность.

Бродяга преданно исполнял свой долг, охраняя Малышку. Он не отсиживался в укрытии безвылазно и мог с почти чистой совестью считать, что не только Безлунник приложил руку к тому, что ушли те, первые. Он, бродяга, тоже сделал кое-что – и, возможно, это не осталось незамеченным Господом, а значит, ему зачтется. Угрызений совести он не испытывал: те люди были очень плохими. Они увезли тихих, которые не спрятались; они убивали бродячих собак и кошек; они уничтожили обнаруженные ими следы посещения – в общем, это были тупые свиньи, которые вели себя так, будто они здесь хозяева. Но бродяга знал, что они ни разу не хозяева, несмотря на свои многозарядные пушки, вездеходы, вертолеты, камеры слежения и свое излучение, пронизывавшее всё вокруг. Бродяга не ощущал излучения – о нем ему рассказала Малышка. Она чувствовала зуд – не кожей, а внутри себя, костями, – и он не знал, как ей помочь. Для него это был еще один повод ненавидеть пришельцев и желать, чтобы они сгинули в одночасье… или как получится.

Преодолевая сонливость, он поспешил вынести Малышку на свежий воздух. Уселся под деревом в саду, положил девочку на траву и стал смотреть, как она спит. Почувствовал умиление, тепло в груди, почти счастье, когда увидел, что ее щечки порозовели…

Вскоре его разморило. Он ощущал на лице прохладу с вкраплениями солнца. Прикрыл глаза. Стало почти темно. Подкралась зеленоватая мгла, сгустившаяся под листьями деревьев, – это был еще не сон. Птицы пели, как в раю, путь в который ему навеки заказан. Он всё же потянулся туда – не телом, конечно, а усталой душой, – но на дороге подстерегала бездонная яма, западня, вырытая дьяволом. Он провалился в нее, не заметив, и потом уже не видел ничего, кроме темноты.

Когда он проснулся, Малышки рядом не было.

Это заставило его проснуться еще раз, если только такое возможно, – он будто перешел на более высокий уровень бодрствования с повышенной остротой восприятия. И с повышенным уровнем страха божьего. В первую секунду страх в нем зашкалил, и он задрожал, как лист на ветру, ожидая, что в следующее мгновение будет сорван и унесен в небытие. Но ветер из преисподней, вестник неминуемой расплаты, лишь коснулся его своим ледяным дыханием…

Потом бродяга немного успокоился. Малышка могла уйти погулять одна – такое изредка случалось и раньше. Правда, она покидала его ненадолго и уходила недалеко. Ну а кто сказал, что и на сей раз она скоро не вернется? Он вскочил на ноги и бросился искать ее, чтобы приблизить момент, когда увидит ее живой и здоровой.

И неспящей.

«Европейский» был, конечно, не единственным отелем в городе. В двух кварталах от него находилась гостиница «Дружба», о чем любезно уведомляла отпечатавшаяся в мозгу карта. Она же привела Розовского на место. При виде шести букв на фасаде он спросил себя, почему никогда не видел гостиницы с названием «Любовь». Звучало бы неплохо: «Недельку прожил в “Любви”. Чисто, уютно, сотня в сутки».

По дороге он, правда, заглянул в здание бывшей мэрии, оказавшееся начисто лишенным мебели и засранным сильнее любого другого в центре, причем в буквальном смысле слова. Видимо, тут срабатывал какой-то человеческий инстинкт, для которого даже Розовский затруднился сразу подобрать точную формулировку. В конце концов он остановился на «анти-властном рецидиве анальной фазы».

В «Дружбе», встретившей его девственно-нетронутой контрольно-следовой полосой пыли, он выбрал себе сносный номер, и постепенно к нему вернулось утраченное душевное равновесие. Приказ для «креатуры» он отбарабанил, руководствуясь не сиюминутными эмоциями, а уже вполне продуманной тактикой действий.

Ночью ему приснилась Машка. Во сне она наказывала его в своем неповторимом стиле – впрочем, как-то игриво, не больно, не всерьез, словно и она понимала: он ни в чем не виноват, в «Европейском» имела место дурацкая случайность из тех, от которых невозможно застраховаться.

Под утро промелькнул еще один, странный, сон, который удивил Розовского, вообще-то не замечавшего за собой склонности к педофилии. Он увидел маленькую девочку – лет пяти-шести – неведомо как попавшую в номер и сидевшую на краю кровати. Он различал ночную гостью в почти полной темноте, возможно, лишь благодаря ее глазам, ярко сиявшим и напоминавшим осколки луны, которые словно излучали собственный свет. Она была совершенно голая, но, кажется, не испытывала от этого ни малейшего неудобства – во всяком случае, Розовский даже во сне почувствовал, что она рассматривала его как-то по-хозяйски, без страха и тем более не собираясь играть с ним в его любимые игры. Девочка явно не являла собой Машкину аватару, в чем он чуть было не заподозрил поначалу свое подсознание.

Исчезла она так же незаметно для него, как появилась, – в очередном приливе ночной мути, делающей одинаково расплывчатыми явь, бред и сны. Потом снова уверенно и весомо приснилась Машка, которая, прошептав ему в ухо: «На малолеток потянуло, кобелиная морда?» – на этот раз взялась за него по-настоящему. Удары хлыста ощущались им чертовски реалистично; в какой-то момент он даже решил, что снился-то ему как раз долбаный город, а на самом деле он всё еще дома с Марией и до запуска проекта остается… остается… достаточно времени (и надо обязательно найти новое место для тайника!)… а между тем Машка прочувствованно подводила его к оргазму, но вдруг стала пропадать по частям, будто кто-то стирал рисунок мелом со школьной доски.

Он проснулся возбужденный и в хорошем настроении. Несколько минут он полежал, немного жалея об отсутствии Машки наяву и ожидая, пока его распирающий трусы друг поймет, что на самом деле хозяину хочется в сортир. Вскоре они пришли к полюбовному соглашению, и Розовский вдруг вспомнил луноглазую девочку, когда стоял над унитазом, бачок которого был сух как лунный кратер. Он спросил себя, с чего это он взял, что она ему приснилась, и не смог ответить на простой вопрос. Дверь он, конечно, на ночь не запирал, хотя изнутри можно было запереться и без ключа. Озадаченный, он осмотрел номер, даже потянул носом воздух и, не обнаружив никаких признаков ночного визита, вышел в коридор.

Отчетливые, не вызывающие никаких сомнений, следы босых детских ног он увидел уже на лестнице. Значит, все-таки правда… Те почти фантастические слухи, которые бродили вокруг непонятной, замалчиваемой и наверняка частично фальсифицированной истории с исходом, вдруг начали обретать вполне зримые очертания.