Плексус - Страница 143

- Ведь ты веришь мне, Вэл?

Я молча киваю. (Это не «экуменический» вопрос.)

Когда песенка меняется, когда я от нее самой же узнаю, что она ночевала не у Анастасии, а у матери - матери тоже болеют, - я понимаю то, что любой идиот понял бы давным-давно, а именно: подгнило что-то в Датском королевстве.

Что страшного случится, спрашиваю я себя, если поговорить с ее матерью? По телефону. Ничего. Знать правду всегда полезно.

И вот я поднимаю трубку и, изобразив восторг, что говорю с ее матерью, представляюсь лесопромышленником и небрежно интересуюсь, не у нее ли Мона. Если у нее, то я хотел бы с ней поговорить.

Ее там нет. Совершенно определенно.

- Не видели ли вы ее в последнее время? (По-прежнему тоном обходительного господина, справляющегося о даме.)

Она не появлялась уже несколько месяцев. В голосе бедной женщины слышится беспокойство. Она настолько забывается, что спрашивает меня, совершенно незнакомого человека, уж не умерла ли ее дочь. Она буквально умоляет меня сообщить ей, если я вдруг узнаю, где ее дочь.

- Но почему вы не напишете ее мужу?

- Ее мужу?

Следует долгая пауза, и я слышу в трубке только глухой шум как бы океанского прибоя. Затем слабый, бесцветный голос, словно обращающийся в пустое пространство, спрашивает:

- Так она действительно вышла замуж?

- Ну конечно, она замужем. Я хорошо знаю ее мужа…

- Извините- слышится далекий голос и следом щелчок - трубку опустили.

Несколько вечеров я молчу, не предъявляю обвинения. Затем дожидаюсь, когда мы ляжем, выключим свет. И мягко толкаю ее локтем.

- В чем дело? Чего ты пихаешься?

- Вчера я говорил с твоей матерью.

Молчание в ответ.

- Да, и мы довольно долго разговаривали…

По-прежнему никакой реакции.

- И что забавно: она говорит, что давно тебя не видела. Думает, может, ты умерла.

Сколько она может держаться? Это интересно. Только я собрался снова раскрыть рот, чувствую, она рывком садится в постели. Затем ею овладевает безудержный, нескончаемый смех, из тех, от которого у меня мурашки по коже. Между приступами она выпаливает: «С моей матерью! Хо-хо! Ты говорил с моей матерью! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Хи-хи-хи! Бедный Вэл, моя мать умерла. Нет у меня матери. Хо-хо-хо!» - Успокойся! - прошу я ее.

Но она не может остановиться. Ничего забавнее, ничего нелепее она в жизни не слыхала.

- Послушай, разве ты не говорила, что оставалась у нее ночевать, что она очень больна? Это была твоя мать или нет?

Оглушительный смех в ответ.

- Может, это была твоя мачеха?

- Ты хочешь сказать - тетя.

- Пусть будет тетя, если она тебе вместо матери.

Снова смех.

- Это не могла быть моя тетя, потому что она знает, что мы с тобой женаты. Наверное, это соседка. Или, может, моя сестра. На нее это похоже.

- Но зачем им было разыгрывать меня?

- Потому что ты не назвался. Если б сказал, что ты мой муж, а не прикидывался невесть кем, они б ответили тебе правду.

- Что-то не похоже было, что эта твоя тетка - или сестра, как ты утверждаешь, - ломала комедию. Она говорила совершенно искренне.

- Ты их не знаешь.

- Черт побери, тогда, может быть, пора мне с ними познакомиться?

Неожиданно она перестала смеяться и стала серьезной, очень серьезной.

- Да, - продолжал я, - я намерен как-нибудь вечером отправиться к ним и представиться как полагается.

Теперь она разозлилась:

- Если ты сделаешь что-нибудь подобное, Вэл, я с тобой разговаривать не буду. Сбегу от тебя, вот что я сделаю.

- Ты хочешь сказать, что не желаешь, чтобы я знакомился с твоими близкими?

- Ты меня правильно понял. Никакого знакомства, никогда!

- Но это ребячество, глупость. Даже если ты что и навыдумала о своей родне…

- Ничего такого я себе не позволяла, - перебила она.

- Ну-ну, не говори так. Ты отлично знаешь, что только поэтому не желаешь, чтобы я знакомился с ними. - Я многозначительно помолчал, а потом сказал: - Или, может, ты боишься, что я найду твою настоящую мать…

Она было разозлилась еще больше, но слово «мать» вновь вызвало ее смех.

- Ты мне не веришь, да? Очень хорошо, как-нибудь я отведу тебя туда сама. Обещаю.

- Так не пойдет. Я слишком хорошо тебя знаю. И знаю, какой ты устроишь спектакль. Нет уж, если я пойду к ним, то пойду один.

Вэл, предупреждаю… если только посмеешь…

Я перебил ее:

- Если я когда-нибудь это сделаю, ты об этом не узнаешь.

- Тем хуже, - ответила она. - Ты не сможешь сделать так, чтобы я раньше или позже не узнала.

Теперь она расхаживала по комнате, нервно затягиваясь сигаретой. Похоже было, что она готова вот-вот взорваться.

- Ладно, - сказал я наконец, забудь обо всем. Я…

Н - Вэл, обещай мне, что не пойдешь к ним. Обещай!

Я промолчал.

Она опустилась рядом со мной на колени и подняла на меня умоляющий взгляд.

- Хорошо, - сказал я неохотно, - обещаю.

Я, конечно, не собирался держать слово. Наоборот, еще больше преисполнился решимости докопаться до истины. Однако можно и не спешить. У меня было такое чувство, что придет момент и я окажусь лицом к лицу с ее матерью это будет ее настоящая мать.

«В завершение я чувствую необходимость еще раз назвать тех, кому обязан практически всем: Гёте и Ницше. Гёте дал мне метод, Ницше - умение сомневаться, и, если бы попросили определить мое отношение к последнему, я бы сказал, что его «прозрение» (Ausblick) я сделал своим «мировоззрением» (Uberblick). Но Гёте, сам того не ведая, во всем своем образе мысли был учеником Лейбница. И поэтому то, что наконец (и к собственному моему изумлению) обрело под моими руками форму, я могу считать и, несмотря на ничтожество и мерзость нашего времени, с гордостью назвать немецкой философией». (Blankenburg am Harz, Dezember).

Эти строки из введения к «Закату Европы» преследуют меня многие годы. Так случилось, что я начал читать эту книгу в одинокие часы бессонницы. Каждый вечер после обеда я возвращаюсь домой, устраиваюсь поудобнее и углубляюсь в этот огромный том, в котором дана развернутая панорама судьбы человечества. Я прекрасно понимаю, что изучение этого великого труда - еще одно важное событие моей жизни. Для меня это не философия истории, не «морфологическое» произведение, но поэма о мире. Медленно, внимательно, смакуя каждое слово, я углубляюсь в книгу. Погружаюсь в нее. Я часто прекращаю осаду этой крепости и расхаживаю по комнате взад и вперед, взад и вперед. Иногда ловлю себя на том, что сижу на краю кровати, уставившись в стену. Гляжу сквозь нее - в глубь истории, живой и бескрайней. Иногда строка или фраза настолько поражают меня, что я не могу усидеть дома, выскакиваю на улицу и бреду, ничего не видя вокруг, как сомнамбула. Порой я оказываюсь в ресторанчике Джо в управе, делаю основательный заказ; с каждым куском я словно проглатываю очередную важную эпоху прошлого. Я машинально шурую вилкой, набираясь сил перед очередным единоборством с серьезным противником. То, что я выходец из Бруклина, один из местных, придает поединку оттенок абсурдности. Как может простой бруклинский мальчишка переварить все это? Где его пропуск в далекие области науки, философии, истории и прочего в том же роде? Все свои знания этот бруклинский паренек приобрел осмотически. Я - парень, который ненавидел учиться. Обаятельный малый, который последовательно и одно за другим отвергал все ученья. Как пробка, брошенная в бурное море, плывет за кораблем, так следую я за этим морфологическим монстром. Меня озадачивает то, что я могу следить за его мыслью даже с такого расстояния. Но следую я за ним или тону, затягиваемый водоворотом? Что позволяет мне понимать прочитанное и наслаждаться им? Откуда взялись у меня подготовленность, тренированность ума, способность к восприятию, которых требует этот монстр? Его мысли звучат для меня музыкой; я узнаю все скрытые мелодии. Хотя я читаю его в переводе на английский, впечатление такое, будто это язык, на котором он писал. Его орудие - немецкий язык, который, как мне думалось, я забыл. Но вижу, что ничего не забыл, даже то, что собирался пойти на курсы, но так и не пошел.