Плавание в Византий - Страница 16

«Она где-то здесь, и я обязательно ее найду. Не успокоюсь, пока не найду».

Он бросился вниз по пандусу, выкрикивая ее имя. Спустившись, помчался в центр города. Куда теперь? В храм Посейдона? В гробницу Клеопатры?

Так и стоял в раздумьях посреди улицы Канопус, едва удерживаясь на ногах, как вдруг услышал ее голос:

— Чарльз?

— Ты где?

— Здесь, рядом.

Казалось, она возникла ниоткуда. Лицо не раскраснелось, нет признаков испарины. Неужели он по всему городу гонялся за фантомом?

Гайойя подошла к нему, взяла за руку и мягко, с нежностью произнесла:

— Ты это серьезно? Действительно попросишь их запрограммировать тебя на старение?

— Да, если больше ничего не остается.

— Но то, что остается, Чарльз, ужасно.

— Неужели?

— Ужаснее некуда, Чарльз.

— Ужаснее, чем старость? Чем смерть?

— Не знаю, — ответила она. — Думаю, нет. В одном лишь я уверена: я не хочу, чтобы ты старел.

— Но мне ведь не придется. Верно? — спросил он, неотрывно глядя ей в глаза.

— Да, верно, — ответила она. — Тебе не придется. Никто из нас не постареет.

Филлипс улыбнулся, помолчал.

— Пора нам сваливать отсюда, — сказал он. — Курс на Византий, да, Гайойя? Явимся к открытию. Там будут все твои друзья. Расскажем им, что ты решила сделать. Они выяснят, как это устроить. Наверняка кто-нибудь знает, как это все осуществить.

— Звучит так странно, — сказала Гайойя. — Превратиться в… в гостя? Гостить в своем же мире?

— Ты ведь всегда была здесь гостьей.

— В каком-то смысле — да. Зато, по крайней мере, я реальна.

— То есть я — нет?

— А что, разве реален?

— Да. Столь же реален, как и ты. Я поначалу непомерно огорчился, когда вдруг выяснил, кто я таков. Понадобилось время, чтоб все переосмыслить. И когда я летел сюда из Мохенджо, я вдруг понял, что со мной все в порядке — я воспринимаю вещи, я формирую идеи, я делаю умозаключения. Я отлично спроектирован, Гайойя. Я не вижу существенной разницы между бытием в своем нынешнем виде и бытием во плоти. Ведь я реально существую. Я мыслю, чувствую, испытываю радость и грусть. Я настолько реален, насколько мне это нужно. И ты будешь реальна. Ты не перестанешь быть Гайойей, понимаешь? Просто отбросишь это тело, сыгравшее с тобой такую злую шутку. — Он погладил ее щеку. — Все уже сказано до нас, давным-давно:

— Это та самая поэма? — спросила она.

— Да, та самая поэма. Древняя, но все еще не забытая поэма.

— Дочитай, Чарльз.

Он продолжил:

— До чего красиво. А что это значит?

— Это значит, что необязательно быть смертным. Что мы можем себе позволить соединиться с вечностью искусственным путем, что мы можем преобразиться, что мы можем развоплотиться. Йейтс, конечно, имел в виду вовсе не то, что я… Признаться, он бы даже не понял, о чем мы тут с тобой рассуждаем… Но подтекст тот же. Живи, Гайойя! Со мной! — Он повернулся к ней и увидел, как на ее впалых щеках заиграл румянец. — Ведь все, что я сказал, имеет смысл, не так ли? Ты попытаешься, да? Создатели гостей смогут переделать и тебя. Верно? Как ты считаешь, смогут? Гайойя?

Она еле заметно кивнула.

— Думаю, да… Довольно необычно. Но, думаю, это возможно. А почему бы и нет, Чарльз? Почему бы и нет?

— Да, — сказал он. — Почему бы и нет?

Утром они наняли в гавани лодку — утлую плоскодонку с кроваво-красными бортами. Кормчий — эфемер с бандитской физиономией — так улыбнулся им, что трудно было устоять. Филлипс из-под козырька ладони глядел в морскую даль. Казалось, он вот-вот увидит огромный город, раскинувшийся на семи холмах, — Константинов Новый Рим у Золотого Рога: громадный купол Айя-Софии, мрачные стены цитадели, дворцы и храмы, ипподром, а над всем этим — триумфального и лучезарного, покрытого мозаикой Христа.

— Византий, — сказал Филлипс. — Доставь нас туда как можно скорее.

— С превеликим удовольствием, — неожиданно любезно сказал лодочник.

Гайойя улыбнулась. Давно Чарльз не видел ее такой оживленной, пожалуй, с того императорского пира в Чанъане. Он взял ее за руку — пальцы женщины мелко дрожали — и помог ступить на борт.