Платформа № 10 - Страница 4

— Нина! — Простите меня, Нина, — услышала первую фразу из чувственных, милых, знакомых губ.

Смуглое лицо потеряло всю свою самоуверенность, и казалось теперь робким и жалким. И черные глаза молили…

— Простите меня… Простите, Нина.

Солдаты, занятыё кипятком, не обращали на них внимания. Офицерам же, с которыми ехал в отделении вольноопределяющийся Радин, он сказал просто:

— Здесь на платформе № 10 живет девушка, которой я увлекся когда-то. Мне необходимо с ней переговорить.

И те из деликатности не замечали странной пары: её — в большом платке с некрасивым веснушчатым лицом, его — смуглого красавца в солдатской шинели.

Теперь они стояли друг против друга. Он — смущенный, сконфуженный, потерянный. Она — угрюмая, озлобленная, несчастная, и упорно, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.

— Нина, милая Нина… Я знаю, что я виноват перед вами… страшно виноват… На всю жизнь… И до самой смерти не искупить мне этой моей вины… Но ведь может быть, эта смерть уже близка, Нина… Вы видите, я иду на войну… Я не мог… Я не мог сидеть сложа руки, молодой и сильный, и здоровый, когда они все, — он повел в сторону серых шинелей, — с такой готовностью идут побеждать и умирать. И я пошел с ними… Мать отпустила… Жена…

— Жена! — как эхо, глухо, чуть слышно отозвалась девушка, и последние краски легкого румянца стали сбегать с её щек. — Жена…

— Да, Нина… Я не хочу лгать… Я женился… Вскоре после того… той встречи с вами… Я знаю, это подлость… мерзость… предательство… Но матерью моей, жизнью моей клянусь вам, Нина, я не обманывал вас тогда. Я хотел вам писать… хотел вернуться… И тогда же у постели больной матери я встретил девушку, мою теперешнюю жену. И полюбил ее… Чувство это налетело и подхватило как вихрь… Духу не хватило вам писать об этом… А теперь не могу, не смею молчать… Иду, может быть, на смерть я, Нина. Под немецкий штык, под австрийскую пулю… И знаю, что в жизни, оставшейся за мной, есть темное позорное пятно, — это — мой поступок с вами… я не смею просить о прощении, и не могу ехать под пули с этим гнетом, с этим адом в душе… Пожалейте меня, Нина… Пощадите… Протяните вашу руку… И я пойму, что вы не проклинаете меня…

Он замолк, и теми же смущенными, жалкими глазами впивался в её глаза.

Бледная, без кровинки в лице, она смотрела почти с ужасом в это смуглое красивое лицо, теперь искаженное мукой.

«Жена… может быть ребенок… он любит ее… А ее никогда не любил и бросил… Не забудет она ему этого… Не простит никогда… никогда… Забыл… бросил как вещь ненужную… Насладился мимоходом её чистотой, её нетронутостью… Изверг… злодей… Пусть убивают его там без её прощения… Пусть»…

Хотела вырвать руку, которую он уже держал в своей. Хотела крикнуть жестокие, злобные слова… Взглянула снова в его глаза с жгучей, колющей ненавистью, и вдруг неожиданно, глухо прорыдав: «Бог с вами! Бог с вами!», кинулась бегом с платформы к красному зданию.

А через месяц из газеты случайно узнала, что его разорвало на части немецкой шрапнелью, и еще позже о том, что убитая горем мать везет куски тела сына в свинцовом гробу хоронить в Невской лавре, в столицу.

Выходила к печальному поезду. Пробралась к свинцовому гробу и долго и тихо стояла у изголовья, без слез, без рыданий, закаменевшая в горе, как никогда любящая, примиренная…