Плантималь (ЛП) - Страница 4

– Я читала, что это могло случиться из-за какой-нибудь еды, – сказала Шерил и устало добавила: – Зря я пробовала столько всего на Рангинуи.

Неважно, что я ей ответил. Я понимал, что так и не смогу её переубедить. Если вина пустила корни, её невозможно вырвать.

Потом Шерил тоже заболела, и мне пришлось самому ухаживать за Джоуи.

Держа ребенка, я всё время боялся, что прикрепленный к его груди маленький монитор в любой момент запищит. Я старался не спать и, чтобы отвлечься, рассказывал Джоуи сказки моего отца и напевал песни моей матери, которые слышал в детстве, целовал его. Правда, целовал, чтобы не уснуть.

Тогда я наконец полюбил своего сына, увидел в нём личность. Вынужденная близость, его полная зависимость от меня сломали мои сомнения и отвращение. Я всматривался в его лицо, и уродливые черты больше не пугали меня. Я видел, что у него подбородок Шерил и мой изгиб губ. Он был похож на меня и похож на Шерил. Он был нашим сыном.

И да, он реагировал, когда я касался губами его лица. Да, он улыбался, когда я раскачивал его по широкой дуге, стараясь развлечь и успокоить физическими ощущениями смены ускорения и силы тяжести. И да, я считал, что он способен что-то чувствовать, даже если не может видеть и слышать. Я наконец понял, что Шерил права... но она ведь всегда была мудрее.

Измученный, дошедший до исступления, я начал приставать к врачам с безумными вопросами. Насколько безумными? Ну, например:

– Почему бы не клонировать моему сыну мозг из его собственных клеток? Вы же можете клонировать сердце и легкие.

– Мистер Карр, мы не умеем этого делать. И не исключено, что никогда не научимся.

Наверное, я вспомнил что-то из научной фантастики, но какого черта! Мы достигли звёзд и совершили миллион других открытий, мы живем в научно-фантастическом будущем, так почему не можем фантастику сделать былью?

Когда Шерил поправилась, мы опять поровну распределили родительские обязанности, и я как будто очнулся от грёз. Мой сын на самом деле реагировал? Это не игра моего уставшего воображения? Вправе ли я игнорировать заключения специалистов и ученых, тщательно составленные правила и считать, что мне лучше знать?

Хотелось бы, я на это надеялся, но на самом деле у меня не было ответа.

Шеп растет и меняется не по дням, а по часам.

Теперь он размером с годовалого ребенка и вырос из своего горшка. Мы с Шерил купили ему новый, побольше, и пересадили его. Пока мы это делали, он хихикал – правда хихикал.

Шерил учит его говорить.

– Скажи «мама», – повторяет она, сидя перед плантималем. Она окружила его цветными игрушками и бутылочками питательной смеси.

Теперь у нас в каюте так много детских игрушек, что невозможно пройти, не свалив кипу бумаг и не опрокинув какой-нибудь сувенир. Сегодня утром я разбил блюдце, которое мы купили с Шерил, когда воссоединились после краткого и ужасно безрадостного разрыва более чем полвека назад.

Места почти не осталось. Если Шеп продолжит расти, придется выбрасывать частицы нашей совместной жизни.

Я изо всех сил стараюсь не замечать плантималя. «Он просто подражает. У него нет нервов». Когда Шерил его ласкает, он шевелит ручками и ножками.

Когда Шерил его целует, ручки и ножки двигаются так, что это удивительно напоминает радость.

– Са-са.

Голос скрипучий и резкий. Такой звук, будто трутся друг о друга два шершавых листа. Но ритм совершенно ясен.

«Скажи „мама“».

Я поднимаю голову – у Шерил по щекам текут слёзы.

Мне здесь душно. Я выхожу из квартиры и иду куда глаза глядят.

– Ваша апелляция отклонена, – сказала наш адвокат.

Уставшая Шерил спала. Джоуи лежал в колыбели, и в тот момент его жизненные показатели были стабильны.

– Как же так? – спросил я. – И нет других возможностей?

Я толком не знаю, что испытывал. Меня не отпускала усталость, чувства притупились. Хотя появилось какое-то новое ощущение, которое я не мог определить.

– Ну, есть кое-что. Мы можем подать прошение о повторном слушании, а если это не поможет, то прошение о повторном слушании в полном составе. А если и здесь потерпим неудачу, то можно обратиться к суду высшей инстанции. Мы ещё не исчерпали все возможности.

Зато подходили к концу наши средства. Мы потратили пенсионные накопления, заложили дом и все будущие доходы и социальные пособия. И все равно оставались должны юридической фирме и больнице. Адвокат не сказала, каковы наши шансы на успех, но после каждой апелляции я понимал, что вероятность выиграть дело уменьшается.

Да и хотел ли я этой победы? Провести остаток жизни, заботясь о Джоуи, ребёнке, который, по словам врачей, никогда не будет ничего чувствовать?

И вдруг я понял, что это за новое ощущение: облегчение.

– Когда моя жена проснется, – произнес я, – скажите ей, что у нас не осталось возможностей.

– Я так не могу. Это... – Адвокат поискала нужное слово. – Неэтично.

– Неэтично поддерживать у Шерил напрасную надежду, – возразил я. Не знаю, кого я больше старался убедить, – её или самого себя. Облегчение нарастало, как свет в конце тоннеля. – Умоляю вас. У нас ничего не осталось.

Я отбросил все сомнения.

– У нас с Шерил ещё есть надежда на совместное будущее, – продолжал я. – Но жена никогда не сдастся. Вы это знаете. Мой сын мёртв, он всегда был мёртв.

Адвокат посмотрела на меня, посмотрела на спящую Шерил, окинула взглядом беспорядок в палате, ставшей нашим домом. На Джоуи в колыбели она не смотрела.

И наконец кивнула.

Я задерживаюсь заполночь по времени станции. Гуляю по внешнему кольцу, стараясь устать так, чтобы подавить нахлынувшие воспоминания шестидесятилетней давности. Почему так трудно запомнить что-то нужное, но не выходит из головы то, что хочется забыть, что полжизни отчаянно пытаешься забыть?

Я захожу в бар. Это место с громкой музыкой и сверкающими экранами не предназначено для людей моего возраста. Но у меня есть деньги, и четыре или пять порций выпивки притупляют разум настолько, что это похоже на забвение.

Пол уходит из-под ног, и у меня мелькает мысль, что я перебрал, но тут замечаю, что все вокруг тоже падают. Огни и экраны погасли, воцарилась полная темнота.

Всеобщая неразбериха. Крики.

Загорается аварийный свет, с треском оживает система оповещения.

– Говорит начальник станции. Просим прощения. Похоже, вышли из строя несколько двигателей. Такова жизнь на краю света. Не надо паниковать, мы теряем высоту очень медленно. Мы всё исправим, как только из центра пришлют следующую транспортную колонну. Но на всякий случай вынужден попросить сбросить часть вещей, чтобы уменьшить нашу массу. К завтрашнему утру каждый должен отобрать двадцать процентов массы своих вещей для сброса. Касается всех без исключения.

Чувствуя себя в западне, я пробираюсь домой по коридорам, вокруг гудят озадаченные и сердитые голоса. Мы хотели провести на станции Шеппард свои золотые годы, но извращённое чувство юмора Вселенной не изменилось со времен Рангинуи.

– Где ты был? – спрашивает Шерил, когда я вваливаюсь в каюту.

– Надо отобрать вещи, которые выбросим утром.

– Да, я слышала, – отвечает она. – Это передавали повсюду.

Я осматриваю комнату. Всё здесь хранит память, напоминает о событиях, которые хочется помнить, и удерживает от нежеланных воспоминаний. Вот голография, на которой мы с Шерил ныряем на Большом Барьерном Рифе; награда Шерил за сорок лет блестящего преподавания; билет на первый спектакль, на который мы сходили, когда... наконец расплатились с долгами.

Как я могу выбирать, что из них выбросить?

Шерил зевает.

– Присмотришь за Шепом, пока я немного вздремну? Он отказывается спать. Наверное, скучает по тебе.

На пороге спальни она оборачивается:

– Я через пару часов встану и помогу определиться, что выбросить. – Она улыбается. – Я всегда говорила, что у нас слишком много барахла.