Плач по концепту - Страница 2

Мы, даже не отдавая себе отчета, постоянно ведем диалог с античностью, пытаемся расшифровать письмена, начертанные на стене, прочесть в них свою судьбу. Но этот диалог не просто двух разных человечеств, это диалог личностей: те из нас, кто настроены по-философски, апеллируют к Платону, Сократу или Сенеке. Люди действия обращаются к Александру или Цезарю. Дети тянутся к Гераклу и аргонавтам. Но весь калейдоскоп античности в нашем сознании воплощает Одиссей.

Именно он ближе всего нашей душе, именно его образ вызывает у нас наибольшее понимание и сопереживание. Одиссей — не обычный Герой Эллады, он борется не с чудовищами или богами, он воюет с настоящим за будущее, борется с судьбой не ради посмертной славы, а за обычную, смертную жизнь. И в этом он — провозвестник Нового мира.

И еще один урок дает нам хитроумный Улисс — нет и не может быть порядка в собственном доме, и не удастся отсидеться в покойном и уютном месте, когда Ойкумена встала на дыбы… Одиссей, несмотря на все катаклизмы и пертурбации, практичен и приземлен и тем похож на нас. Его мудрость в том, что он твердо знает, что такое Добро и Зло, и может отделить одно от другого (как бы нам хотелось хоть немного в этом походить на него!). это простое, по существу, знание позволяет ему с легким презрением смотреть на бряцающих оружием недоумков и явных глупцов, напыщенно и темно рассуждающих о том, что не бывает «инвариантной морали». По их логике, в зависимости от обстоятельств, мораль может поощрять и одобрять насилия и убийства. Для подобных умников у Одиссея всегда в запасе крепкая палица или, в крайнем и неизбежном случае, туго натянутый лук.

Он — герой по необходимости. Как и все мы. Одиссей не был героем и не стал богом. Он предоставил это право другим. Возможно, поэтому история такова, какова она есть. Может быть, и Христу стоило призывать не к божественной любви, а к простому здравому смыслу. Или для того, чтобы внять такому призыву, надо действительно быть Одиссеем… Улисс, бродяга и домосед, мудрец и воин, любящий и жестокий, не столько возвышенный и заоблачный идеал существующей цивилизации, сколько его вечно неиспользуемая альтернатива; он — та «золотая середина», которая в последнее время стала синонимом едва ли не площадной брани. Он слишком хитер и мудр, чтобы быть заурядным героем, и слишком смел и честен, чтобы оставаться философствующим мещанином. Скорее, Одиссей — это идеал среднего класса, почти не встречающегося среди заплывших жиром потомков. Но, как пепел Клааса, он бьется и в этих измученных холестериновой опасностью сердцах. Поэтому вот уже полтысячелетия одно за другим поколения авторов возвращаются к гомеровскому первоисточнику и пытаются прочитать его заново, как бы впервые. Поэтому и события, и герои, и их речь в версии Г.Л. Олди так близки к современным. Олди читает Гомера так, как это делает человек нашего времени. Эпосу ли бояться новых прочтений? Он и так — на все времена.

…Эти и многие другие мысли, о древности и о современности, о доме и об Ойкумене, об Одиссее и собственном отражении в зеркале приходят в голову при чтении дилогии Генри Лайона Олди. Но все же книга эта не только об Одиссее. Она — о Номосе, ибо о чем бы и как бы ни писал Г. Л. Олди, основное и неотъемлемое в его книгах — раньше, теперь и всегда — Миро-Творчество…

Всех книг никогда не перечитать. Это, с одной стороны, повод для моего искреннего огорчения и ламентаций на несовершенство бытия, а с другой — лишний стимул для ежедневного погружения в бескрайний печатный океан. В свое время мне очень рекомендовали роман Эргали Гера «Сказки по телефону». Тогда я сослался на катастрофическое отсутствие времени, а вот теперь, почти год спустя, набрел на текст книги в Интернете и решил внять давней рекомендации, тем более что по наколке того же знакомого открыл когда-то для себя Ю. Латынину. Что ж, предчувствия меня не обманули, и рекомендатель по праву заработал звездочку на фюзеляж.

Сюжетам свойственно повторяться, и, по правде говоря, ничего нового в сюжете «Сказок по телефону» нет. Нечто подобное уже проскальзывало и в одном из рассказов О’Генри, и у Зюскинда в «Парфюмере». Даны два одиночества. Молодой человек, замкнувшийся после пережитой в детстве трагедии, постепенно превращающийся в хрестоматийного «лишнего человека» (не путать с «героем своего времени» — эта роль досталась его приятелю) и обретающий некое подобие жизни только в разговорах по телефону. Девушка, более практичная и ориентирующаяся в окружающем, но такая же одинокая. Все это, конечно, весьма схематично, но я и не претендую на то, чтобы пересказать историю пути героев к заочной и заранее обреченной любви лучше, чем это удалось автору.

Стиль весьма бойкий и живой, хотя некоторые, якобы философско-концептуальные диалоги, отдают, по-моему, элементарным занудством и психологическим неправдоподобием. Впрочем, о том, как должны выражаться персонажи, можно прочитать у того же О’Генри. Весьма достоверно (настолько, насколько я могу судить из своих палестин) описан антураж новорусской рельности. В книге он исполняет роль окружения, создающего короля — т. е., является фоном и источником сюжетной интриги, и средством ее разрешения. Кстати, размышляя о декорациях и действующих лицах, я поймал себя на мысли, что не в состоянии представить их себе и, соответственно, понять. Вина в этом, безусловно, моя — я не мог постичь этос нынешних хозяев жизни и раньше, когда им самим это господство еще не снилось. Несмотря даже на то, что говорим мы, формально, на одном и том же языке, некая ментальная пропасть разделяет нас больше, чем эфиопа и эскимоса.

Одним словом, цитируя «Всемирную историю» Мела Брукса: «Мило, не так чтобы очень, но мило». Что же есть такого в «Сказках по телефону», что заставляет предпочесть эту книгу тысячам других, дожидающихся своей очереди на полках? На мой взгляд — то основное, что приближает литературу о повседневной жизни к высокому мифу, выявляя некие глобальные и всеобщие тенденции мироздания, вычленяя мировую константу из частной и обыкновенной истории — архетип. Он апеллирует не столько к нашему частному, цивилизованному и образованному «Я», сколько к темному, посконно-сермяжному, чующему нюхом правду бытия, коллективному бессознательному, к чему-то глубоко и временами справедливо задавленному в казематах души. Литературный миф прикрывается романтическим флером, но он же, лежащий в основе архетипа — правда мира, а всегда ли мы к ней стремимся? Куда легче жить в здании, когда не знаешь, как, из чего и на чьих костях оно построено.

Я вполне могу предположить, что это архетипический компонент «Сказок по телефону» появился не по воле автора и, возможно, существует только в моей собственной трактовке, но все же изложу свои аргументы. Речь идет не только о несколько более инфантильном, чем все остальные, молодом человеке, предпочитающем идеализированный вербальный контакт с действительностью (в лице женщин) — плотскому и натуралистическому. Это скорее история рассказчика, нарратора, писателя, да, наконец, любого творца, настолько погруженного в создание собственной реальности (или эстетическое перестраивание существующей), что он просто не в состоянии штатно контактировать с окружающей средой. Если же, в силу слабости характера (все мы человеки), он откликнется на властный зов реальности и спустится со своей башни слоновой кости, то обречет себя лишь на скорую гибель. И это еще лучший из всех возможных вариантов — ибо физическая смерть для него предпочтительнее, чем неизбежная в противном случае утрата себя. Рандеву с действительностью равноценно для художника вечерним прогулкам по берегам Гримпенской трясины. Последствия, во всяком случае, одинаковы. Все, что ему остается — пребывать в одиночестве и идеализировать любимый образ на расстоянии.

В этой трактовке соответствующим образом трансформируется и облик возлюбленной. Она олицетворяет собой нынешнюю российскую жизнь. Отец — неизвестен, то ли спился, то ли сел. Мать — уродливая и брутальная, как Калибан, поглощена безудержно-бессмыссленным, животным накопительством. Друг семьи, концентрированный образ эдакого по-своему совестливого олигарха — скорее паж-оруженосец, чем рыцарь прекрасной дамы, более лакей, нежели любовник. Вокруг нее — никого, не люди, а служебные функции, обслуга, массовка, статисты со словами «Кушать подано!». Жить в этих декорациях отвратительно, а вне их нет никакой жизни вообще, во всяком случае, она себе представить эту жизнь не может. Незаметно для самой героини ее существование определяется действующей в обществе этикой насекомых с присущим ей перманентным и основополагающим каннибализмом. Поэтому чудесное появление героя, ищущего благодарного слушателя своих телефонных поэм, воспринимается как явление вызволителя на белом коне.