Питерские контрабандистки - Страница 3

— Но, в таком случае, за что же ненавидят ее мужья? Им бы, наоборот, следовало чтить ее и любить, — адрес бы ей благодарственный, что ли…

— И, конечно, следовало бы. Но разве с вами, мужчинами, можно сговориться по-человечески? Вы сотканы из предубеждений. Мой супруг, на что добр и мягок, а при одном имени Дины просто тигром каким-то становится. Послушать его, так и краденое то она нам продает, и записки то любовные из дома в дом переносит, и в уголовщину то нас когда-нибудь запутает и шантажа то мы не оберемся…

— Я, не зная вашей Дины, не решусь быть столь мрачным пророком, однако, по-видимому, личность, действительно, темная и большого доверия не заслуживает.

— Ах, Боже мой! Как будто я рада знать ее? Я была бы очень счастлива никогда не видать ее, не пускать к себе на порог и позабыть о ее существовании. Пусть мой Левушка отпустит мне сто рублей в месяц на туалеты и я изменяю Дине навеки: все буду закупать в магазинах. Но ведь ему это не под силу, — тогда о чем же и толковать? У Дины я имею за тридцать, за сорок рублей вещи, за которые в Гостинном надо отдать сто, полтораста, а уж про Морскую я не решаюсь и мечтать…

— А вы не находите, что сто рублей в месяц на туалет — это немножко чересчур широкая роскошь, при пятитысячном годовом доходе?

— Очень нахожу, — серьезно возразила она, — но что же делать? Моды растут в цене с года на год. А Петербург — точно с ума сошел: с года на год надо одеваться все роскошнее, все дороже. Дешевле, чем я вам сказала, трудно одеться не только хорошо, — где уж нам! — но просто хоть сколько-нибудь прилично, по нынешним диким требованиям. А то — хоть не выезжай вовсе, сиди дома: хуже других не радость быть… Да и супруг первый же начнет воркотню: «Что это ты, матушка? На что похожа? Всякую женственность утратила, даже собой заняться лень, одеться хорошо не умеешь. Клеопатра Львовна, Нонна Сергеевна — словно картинки, а ты, рядом с ними, допотопная какая-то точно горничная в старом платье, подаренном барыней… Еще люди дурно подумают, станут говорить, что я скуп, мало выдаю тебе на туалеты… Так вот и понимайте: надо, чтобы и одета была по последней картинке, и чтобы за грош пятаков наменять…» Голь на выдумки хитра: умудряемся кой-как, при помощи Дины. А вы, господа, видя, что она вечно при нас вертится, да деньги мы ей платим, да в долгу мы у нее все, как в шелку, воображаете, будто она наша грабительница и соблазнительница, женский Мефистофель какой-то… И, уж если бы вы знали, сколько неприятностей переносит она от вашего брата! И — каких! Подумать страшно.

— Неужели даже до «бокса»? — пошутил я, все держа в памяти бесфамильного, как Дина, Ивана Антоновича Расплюева.

Но дама пресерьезно мне возразила:

— А вы думаете, нет? Очень просто!..

Случай вскоре доставил мне знакомство с Диной-контрабандисткой и, вместе с тем, убедил меня, что, действительно, нелегка ее жизнь от нашего брата, мужчины. Как-то раз, поздно ночью возвращаясь из театра, я заметил у ворот нашего дома беспомощно ковыляющую женскую фигуру: не то больная, не то очень пьяная… судя по поступи с наклоном не в «правую-левую», а все вперед, скорее больная. Я прибавил шагу, догнал: Дина-контрабандистка!.. Но — в каком виде! Волосы сбились на лоб, лицо, при свете фонаря, белое, как плат, щека вздутая, под глазом не то синяк, не то царапина: именно уж Расплюев в юбке после трепки…

— Виноват, — решился я сам заговорить с ней, — вы, кажется, нездоровы. Не помочь ли вам?

Она взглянула на меня с диким видом, потом, узнав меня, закивала головой и зашептала:

— Ах, пожалуйста, будьте так добры… Мне очень трудно идти… Я упала, разбилась… Дворника звать не хочется… Люди грубые, я в таком безобразии… Бог знает, что могут подумать…

Я помог Дине подняться на лестницу, в четвертый этаж. Должно быть, нога у нее была очень ушиблена, потому что она, бедняга, даже зубами скрипела, переступая со ступеньки на ступеньку. На звонок наш выбежали Динины барышни и, увидав главу дома своего в столь беспомощном состоянии, конечно, пришли в ужас. Поднялся крик, визг, охи, ахи. Дина же, едва ввалилась в переднюю, беспомощно опустилась на стул под зеркалом и взывала истошным голосом:

— Динку били! Ой-ой-ой! Динку били, ой, как били! — воскликнула она, не стесняясь моего присутствия и, по-видимому, даже позабыв, что я, чужой человек, стою в дверях.

Стон и рыдания барышень удвоились. Я поторопился уйти и, спускаясь по лестнице, позвонил мимоходом к знакомому доктору:

— Зайдите в квартиру № 11, там хозяйка больна.

Он засмеялся.

— Опять избили, небось?

— А разве уже бывало?

— Это, на моей практике, уже в четвертый раз.

— Так что вы в некотором роде, выходит, состоите при этой квартире постоянным побонным врачом?

— Да… Что-то вроде чего-то…

Дней пять спустя, Дина явилась благодарить меня. Она слегка прихрамывала, но синяк под глазом был тщательно затерт белилами и пудрой. Разговорились, Дина оказалась крещеной еврейкой, но столь удивительно обрусевшей, что если бы не восточный облик, то и не догадаться о ее семитическом происхождении: так чист был ее акцент, так истинно русские обороты речи. Она говорила, как типичная петербургская мещанка или мелкая торговка. При всей странности ее промысла и образа жизни, Дине нельзя было отказать в симпатичности и даже в привлекательности: глаза умные, мягкие очертания рта говорят о доброте и кротком, податливом характере. Смолоду, должно быть, была совсем красавица.

История ее увечий оказалась такова. Некий бравый экс-вивер, некогда изгнанный товарищами из полка за чересчур постоянное счастье в штоссе и макао, застал Дину с товаром у своей содержанки.

— Черт его принес. Мы думали, он в театре, оттуда в клуб поедет. Ан тут как тут, словно домовой или зловредный привидений…

Сперва экс-вивер Дину ругательски обругал, потом стал гнать из квартиры.

— Позвольте, — говорит Дина, — что же вы мне кулаки под нос суете? Я сама уйду… Только дайте мне собрать мои вещи…

— Нет тут никаких твоих вещей!..

— А это вот?

— Мое благоприобретенное!

— А если берете, то заплатите деньги…

— Вон!

— Как — вон? Мой товар… мои деньги…

— Твой товар? Товар твой? А вот я отправлю тебя в полицию вместе с твоим товаром, там посмотрят, какой у тебя товар.

— Помилуйте, — возражает Дина, — как вы можете такое говорить? Кажется, я служу барыне не в первый раз, достаточно она переносила моих вещей.

…А она, клиентка то моя любезная, слыша эти слова, чем бы меня поддержать, вдруг вся всполошилась и, покрасневши, говорит:

— Нет уж, пожалуйста! Это зачем же? Вы на меня, сделайте одолжение, ничего не взводите. Никаких товаров я у вас до сегодня никогда не брала, и вас в глаза не знаю, не видала, — кто вы такая, ведать не ведаю…

— Позвольте, — говорю, — сударыня милая! Коль скоро вы меня не знаете, то каким же способом, объясните, очутилась я у вас в ночное время в квартире?

— А это вас спросить надо…

А горничная ейная, — красивая такая, здоровая девка, шельма на вид, сразу понимай: из той же компании, — тем временем, мимо нас шнырит, да шнырит… Я гляжу: чего она шнырит? — глядь, а узла то моего уже нет… Мигнуть не успела, как она, горничная то есть, его в спальню спроворила. Тут я поняла: «Угодники, у них подстроено! Сговорились, подлецы, все трое меня в ловушку поймать! Попала я на добрых плутов! Ну, дело бывалое: стало быть, пропадай все, унести бы только ноги».

А тот знай орет:

— Вон! Вон! Вон!

— Да иду, батюшка, иду. Что вы надсажаетесь? Сама минуты не останусь в вашем вертепе.

— Вон! В полицию!

И, между прочим, обращается к горничной, к шельме своей:

— Маша, идите за дворником…

Тут я не стерпела. Очень уж обидно показалось. Как? Меня же обдули, как липку, да меня же к дворникам в лапы?

— Нечего, говорю, меня дворниками пугать: сама ушла, не впервой грабеж то терпеть. Возьмите себе кровные мои денежки на могилу, крест да саван. Не господа вы, а шувалики, — говорю. Моры, мазура несчастная, — говорю.