Письменники про футбол - Страница 35

Пистон этот подход не сам вычислил — был пример: давно, еще когда он ходил пешком вровень с табуретами, Виталик играл в той же седьмой ДЮСШ[8]. Так был у них в классе один такой умный, причем вратарь[9], и тренер его в основу не ставил, потому шо умничал этот пацан много. Раньше Пистон помнил весь Виталиковый год по фамилиям, но много времени прошло, так что этот умник-вратарь так и остался бесфамильным не то Гешей, не то Гариком, живым примером того, как не надо вести себя в команде.

Фотка братухиного года висела рядом с пистоновской командой, над кроватью в их с Катькой комнате. Фотографировали перед какими-то соревнованиями, на традиционном месте — у забора возле стадиона, да и в той же старой синей форме с длинным рукавом, в которой переиграло годов десять, не меньше. Веталь на ней стоял между тренером, Андрей Николаичем, и неизменным представителем райкома комсомола, бывшей прыгуньей в высоту Плесоцкой. Руки на груди, левое плечо вперед, чтобы капитанскую повязку было хорошо видно.

Он был высокий, как батя, поэтому как начал играть переднего защитника, так и закончил. Остальные фотки Виталика матушка прибрала после суда, но эта осталась — вполне возможно, шо она решила, будто это пистоновская команда.

Братану сидеть еще лет пять, в лучшем случае он мог выйти в девяностом году, когда Пистон по своему жизненному плану должен был попасть в заявку сборной СССР на чемпионат мира. Не в основе, конечно, ему ж тогда всего восемнадцать будет, но в качестве самого перспективного таланта страны, который может и сетку с мячиками с автобуса притаранить, и заменить кого в средней линии, если сломают империалисты. Об этом плане знали только два человека — Пистон да дед Петро, больше никому об этом знать не следовало.

Шо было неудачно, так это конец месяца. Случись попадалово через недельку, можно было б влегкую размутить батю на трешку, а то и пятерку, если поймать его в удачном настроении после просмотра программы «Служу Советскому Союзу»[10].

До получки еще нужно было дотянуть, последние дни ели гречку да коробов, которых батя привез в воскресенье со ставка и поселил в ванной пожить еще малость. А к матушке Пистон сейчас в любой день месяца не обратился бы — мало того, что она экономила и любые пистоновские расходы проходили у нее по списку «глупостя», так на той неделе еще привязалась к нему из-за каких-то непонятных пятен на простынке и отодрала за уши так, что хотелось ее прибить.

Скандал вышел отвратительный. Пистон, правда, многого не понял, но и фразы «как знала, шо не надо тебя было оставлять, басаврюк» хватило. Так что теперь общение у них было короткое — насыпет хавчика и краями, только ходит злая по хате, зыркает и постоянно следит, чтобы двери в комнату были открытые. Пистон теперь игрался с мячом на коридоре, только когда матушка на работе, а с полседьмого сидел тихо и типа делал всю дорогу уроки.

У Катьки тоже спросить нечего, у ней у самой лавэ на нэ, только и слышно, шо надо денег одеться, шо родыки — жлобы распоследние и как тут, типа, жить. Как говорила классуха Зося, чем ближе выпускной класс — тем хуже дети. Так что Катька была в самом отвратительном сроку, еще два месяца и полный гудбай.

У нее, кстати, с матерью тоже была своя заруба, не хуже пистоновской: на Новый Год батя с тринадцатой зарплаты справил матушке дубленку, вот Катька и завелась, шо надо было брать такую, чтоб вдвоем одевать, по очереди, а так одной — все, а ей — ничего. Матушка рыдала громко и орала, шо для нее эта дубленка остатняя, шо носить ее уже до смерти, а у Катьки все впереди, но без толку — горшки побили, и глаза, встречаясь в коридоре, четвертый месяц пялили строго в противоположные азимуты.

По всему, оставался единственный вариант — идти на поклон к Басе Бенционовне по кличке Шапокляк. Была она старушка не сильно вредная или вонючая, но шорхалась круглогодично в черной шляпе и с зонтиком, как будто напрашиваясь на свое погоняло. Лет ей было сильно за семьдесят, и раньше матушка строила грандиозные планы, шо вот Бася нарешти склеит ласты, они вымутят ее комнату и заживут наконец-то в полностью своей трехкомнатной квартире, как люди.

Но сначала Виталик «присел», так что количество прописанных жителей на двух комнатах сократилось до четырех, что вполне укладывалось в социалистический норматив, а потом Бася Бенционовна прописала на всякий случай к себе неожиданную племянницу из Богодухова, и великая матушкина идея красивой жизни на старости лет тихо пошабашила.

Бенционовне, конечно, нельзя было говорить о том, зачем деньги, так шо Пистон наплел ей про потерянный учебник в тайной надежде, что она не знает о бесплатных книжках. Поверила — не поверила, не факт, но дала бумажный рубль. Одного было мало, но и на том спасибо, теперь из него надо было сделать минимум пять, для чего Пистон и торчал который час у киоска, ожидая последних счастливых билетов.

Пистон сам был виноват, что так все вышло. Вел бы себя поскромнее, сидел бы сейчас со всеми, ржал на литературе, слушая, как Тамара Кирилловна чешет про «Хижину дяди Тома», или вообще кемарил где в уголку. А потом до вечерней тренировки погнал бы с пацанами на великах в парк 50-летия ВЛКСМ, где в самолете[11] был поломанный автомат морского боя, который срабатывал без денег, если сбоку стукнуть. Нет же, начал выеживаться…

В семь утра, как обычно, собрались на кросс. Те, кому подальше, вставали в полшестого, а Пистону пять минут трусцой — и вот он уже на стадике, красота. Дали десять кругов, обычно этого хватало до первого урока, как тут Николаша удумал побить по воротам из-за штрафной. Давно этого не делали, а тут подсохло, вот и решил вспомнить. С октября по апрель добить до ворот было сложно — мячики набирали влагу, разбухали и начинали весить, шо твои набивные[12]. Тут уж дай бог его поднять от земли, не говоря о том, чтоб добить до верхнего угла.

Пистон занял место крайним справа, потому как был левша и ему оттуда удобнее было, очередь до него доходила последним, и Николаша, скрипя болоньей, стоял как раз за спиной. Ну и вякал, конечно, оттудова: «куда ты бьешь», «калека», «телега», а также «иди домой, дерево».

В такие моменты Пистон его жутко не любил и вообще приходил к выводу, что лучше б тренера и не было вовсе. В мастерах[13], там понятно — тренер следит за премиальными и шоб не забухали, а по детям зачем он нужен? Все равно от него слышишь максимум пять фраз: «с игрочками», «вышли», «спина», «обыграйся», «набирай». И все, на этом педагогика заканчивается, остается одно чистое издевательство. А если он еще и на похмелах, как сегодня, то вообще ховайся до конца треши, пока спецкласс 6-Г не потопает в школу отсыпаться, а Николаша отканает в свою каптерку, где вывесит старую кардонку «Уехал в федерацию» и будет поправляться до вечера портвешком вместе со своим вечным собутыльником, шахматистом Аликом Едвабником.

Сначала Николаша икал себе сзади и часто плевался, а Пистон пристреливался к ближнему нижнему углу. Хлопнул три раза, два из них зашло. Тренер, падло, даже не похвалил.

Через три круга вратари сменились: Алик Литвин пошел отдыхать, зашел длинный Гвоздя, который в тринадцать лет уже имел метр девяносто, не единожды рукой добрасывал мяч до центра поля и обещался расти дальше. Литвин сел было позади ворот на мяч отдохнуть, но Николаша заорал: «Слезь нахер, яйцо будет! Иди, лови!» — и хмурый Алик пошел чуть дальше, чтобы подбирать улетающие мячи и возвращать их бьющим.

До первого урока вообще понты оставались, гражданские школьники вовсю уже топали к школе, но Николаша все никак не угомонялся: «Бьем в полмяча, крутим в дальний»[14]. Хитрый Гвоздь тут же начал перемещаться в дальний от бьющего угол и, конечно, стал ловить все, что летело в створ. «Дасаев», — буркнул Николаша, и тогда Пистон неожиданно стрельнул снова в правый нижний, поймав дылду на противоходе. «Получай, деревня, трактор», — не удержался Пистон, чтоб не притравить, и тут уже Николаша сорвался на нем за все прожитое: «Ты какого хуя в ближний хуярыш, долбоеб, блядь? Сказано було, у дальний, нахуй, в полмяча!» А потом добавил еще: «Шо старший, шо этот, оба, блядь, хитрожопые, сука!»