Письмена нового времени (CИ) - Страница 50

Основа романа «Санькя» — вовсе не бунт, а внутренняя брань, преодоление внутренней опустошенности, душевной пустыни молодого человека, выросшего в новой России, личность которого формировалась вместе с корчами, муками становления еще не до конца оформившейся, во многом уродливой государственности. Это период, как писал в «Степном волке» Герман Гессе, «когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!»

После известного исторического провала, разрыва наступила пустыня, как после гигантского взрыва образовалась мертвенная воронка. Всех, можно сказать, поработила апокалипсическая ядерная зима — «День без числа», именно так называется одна из книг Романа Сенчина.

Живое переживание тотального тектонического пролома стало практически общим местом в литературе: «Эта жизнь проживается между волком и вошью, между бездной и небом, между правдой и истиной, между «надо» и «не могу», между будущим и апокалипсисом, между верой и Фрейдом, между прозой и жизнью, между болью и похотью, между городом и канализацией, между возрастом и страхом, между безнадегой и молитвою о судьбе, между совестью и правдой, между XIX веком и пустотой…» (Сергей Чередниченко. «Потусторонники», Континент, № 125). Даже личная интимная драма проецируется во внешние сферы и становится аллегорией глобального неустройства, мировой хвори, геополитического разлома, как у Василины Орловой.

У того же Сенчина есть рассказ-миниатюра «В новых реалиях». Он написан еще в 1993 году. Главному герою Егорову с бухты-барахты позвонил его давний институтский приятель Макс Бурцев, пригласил в гости на небольшое торжество. Бурцев вольготно обустроился в «новых реалиях», у Егорова «завод прикрыли. Денег нет. Хреновенько, одним словом». Во время дружеской попойки Бурцев показал видеозапись демонстрации 89-го года: «Егоров увидел себя, в руках плакат «Прошу Слова! Гражданин», а рядом свою жену с картонкой на груди — «Долой 6-ю статью!». Они шли по центральной улице, среди десятков других людей с плакатами и трехцветными флагами». В какой-то момент Егоров попал в кадр крупным планом: его «глаза были большие, светящиеся; он что-то выкрикивал». Убеждения, горящее сердце, деятельный романтизм — все это пылало в человеке, сейчас же ему все фиолетово. Плакат в руках способен легко превратиться в рекламный слоган — средство пропитания человека-бутерброда, а на картонке вместо революционного лозунга может проступить надпись «Опарыш». Единственное, чего в настоящий момент хочет Егоров, так это сохранить достоинство хотя бы перед своими детьми: «Чтоб меня человеком считали!» В такой ситуации лучше уйти, вовремя уйти, и он повесился. Подобная судьба страшит своей типичностью, программа самоистребления была включена повсеместно нагнетанием ощущения всеподаваляющей пустоты.

«Пустота. Холод. Химеры» — эту триаду вывела в своей повести с говорящим названием «Химеры» Мария Кошкина (Континент, № 125). Таким воспринимает мир человек, осваивающий «новые реалии», пытающийся обустроиться в них. Он поставлен перед выбором между идеологией беспечного прожигателя жизни и попыткой осознания ценностей, установления целей и задач, которые, однако, достаточно эфемерны, потому как «пустота впереди, пустота под ногами» (Александр Иличевский, «Матисс»).

На наших глазах сложилось практически поколение эмигрантов новой волны, схожей с той, что была в постреволюционной России. Но на этот раз эмигрантов внутренних. Новую страну они не приняли, остались жить в той прежней, во многом виртуальной, закрепленной в их воспоминаниях. Создается особый мир, чем-то похожий на тот, о котором свидетельствовал главный герой романа Гайто Газданова «Вечер у Клэр»: «Я привыкал жить в прошедшей действительности, восстановленной моим воображением».

Страна, в которой родились эти люди, канула в Лету, перед ними разверзлась пропасть неизвестности, которую предстоит обживать. Прежний уклад порушен, неотвратимо врываются, все круша на своем пути, «новые реалии», к которым надо еще адаптироваться, попытаться их принять. Так разрастается пустыня на месте бывшего леспромхоза в повести Ирины Мамаевой «Земля Гай».

Человек, целые поколения насильственно поставлены наедине с пустотой, они и сами могут превратиться в нее, ведь воли что-то изменить практически не осталось. «Да здравствует пустота! Да здравствует вакуум! Да здравствуем мы!» — воскликнул один из героев повести Сергея Чередниченко «Потусторонники». В его же торжественной тираде есть и такие слова: «мы живем… в среде великих знаков, великих, но пустых…» Да и, собственно, мы не более как «оболочки без содержания и смысла». С одной стороны, все ощущают важность и величие происходящих перемен, с другой, — эти коренные трансформации не несут какого-либо позитивного аспекта, это провал, в котором все пропадает, его значимость в том, что он несет урок для будущего.

Следуя базаровской методике, чтобы подготовить появление чего-то принципиально нового, прежде нужно основательно расчистить плацдарм от мусора. Будем считать, что таким образом мы проходили время эрозии, этап испытаний и искушений, внутренней и внешней брани. Что впереди?

Будем надеяться — период освоения пустыни, ее мелиорации, своеобразной поднятой целины.

Сейчас много говорят о необходимости манифестального начала в литературе. Проснулась жажда сильной, во весь голос заявки, манифеста, мощной оригинальной позиции. Критик Валерия Пустовая “манифестом новой жизни” назвала однажды повесть Сергея Шаргунова “Ура!”, впервые напечатанную “Новым миром” (2002, № 6) (Валерия Пустовая. Манифест новой жизни / Пролог. Молодая литература России. Выпуск третий. М., 2004). А сам Сергей Шаргунов в 2003 году, на открытии Третьего форума молодых писателей в Липках, призывал к смелости, к ярости, к здоровому индивидуализму, не бояться конкурировать, утереть нос. Да и вообще он неустанно пропагандирует силу, напор, волю к переустройству мира (современный вариант “Бури и натиска”). Этот мир в своей повести он переустраивает, кромсая его и кроя.

“Личность, милостивый государь, — вот главное; человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится”, — обронил в споре тургеневский Павел Петрович Кирсанов. Если не под этим лозунгом, то и с ним тоже вот уже два столетия развивается русская литература. Многие авторы разными путями пытались подойти к самому сокровенному, что есть на этом свете, — личности человека, душе, приподнимающей его над всем прочим тварным миром.

Личность должна быть крепка, как кирзовый сапог, — добавляет Сергей Шаргунов.

Но что это за крепость и что это за “сапог”?

В “молодой” литературе автор часто как бы отождествляет себя с героем. Так и в повести Сергея Шаргунова. Здесь оба они — и автор, и герой — обладают одинаковыми именами, одинаковыми фамилиями. Отделять героя от автора здесь и в самом деле нет особой необходимости. Сергей Шаргунов — автор, Сергей Шаргунов — герой повести “Ура!”, Сергей Шаргунов — сквозной сюжет повести. Это триединство задает структуру дневника молодого человека с развернутыми в заметки впечатлениями, с глобальными мыслями — печатями освоения мира. Вот маршрут, который прочерчивает автор для читателя. Цель автора — манифестация себя. Ситуация, как она видится и припоминается Шаргуновым. Мир, фокусом которого является он сам. Мир, нарождающийся из пепла мира прежнего, архитектон которого — молодой человек Сережа Шаргунов. Ты — это рекламный щит у оживленной автострады, твое имя, фамилия — зазывный слоган. Проблемы, так или иначе поднятые в повести, искусственны, они лишь декорации, не имеющие самостоятельного значения и служащие особым фоном, на котором проявляется со всех сторон, высвечивается, как рекламный щит, главная тема, главный предмет повести — Сергей Шаргунов. Судьба Шаргунова — судьба этого мира. Каждый день как первый и последний. Наверное, именно поэтому нет для героя ничего противоестественного. Поэтому можно подражать другу, который в метро принародно справляет нужду, выдавливает из себя по капле. Если хочется. Личность, порывающая отношения с социумом, отринула традиционную систему ценностей, культурную память, которая у нее остается на подозрении, как инстанция, устанавливающая эти самые скрепы, лишая свободы безграничного самовыражения. Реальность нелегитимна, ее нужно отменить — и соорудить вместо нее потемкинскую деревню, всецело отвечающую моим требованиям.