Письмена нового времени (CИ) - Страница 48

Этот образ-символ может соединять в себе противоположные полюса, антиномии добра и зла, жизни — смерти. Поле битвы, где реализуется непременное условие свободы человеческого выбора.

Образ «пустыни» крепко закрепился в современной литературе. Ощущение давящей пустоты окружающего мира перерастает в особый поколенческий признак. Можно говорить о целом явлении переживания пустоты в литературе начала XXI века. О мире с предлогом «без», как в знаменитом пушкинском стихотворении:

Образ необжитого, хаотического пространства «пустыни» вынесен в заглавие одного из романов, увидевших свет в 2006 году. Известный молодой московский прозаик Василина Орлова выпустила роман с символичным названием — «Пустыня».

По словам Романа Сенчина, «большинство читателей, наверное, увидят в «Пустыне» три десятка глав-новелл, слабо друг с другом связанных, да и вдобавок посеченных внутри себя сценками-эпизодами, внутренними монологами героини» (Литературная Россия, № 26, 30.06.2006). Действительно, тематика для литературных гурманов покажется мелковатой: бесконечные разноцветные кусочки слюды, толчком для появления которых явилось неудавшееся замужество. Можно легко отмахнуться: «женская проза», что с нее взять… Если бы не многочисленные «но». Пусть в романе говорится о нисхождении и растворении любви, о порушенных и несбывшихся личных надеждах, этот поток сознания выступает попыткой прикоснуться к структуре сознания, психологии человека, формирующегося на рубеже веков. В таком контексте лирическая героиня «Пустыни» выступает персонифицированным образом поколения.

Пустота, пустыня в романе выступает многоуровневым понятием, многозначным символом. В первую очередь, это объективация личной внутренней потерянности, растерянности, одиночества, крушения прежних представлений: «Дмитрий оставил меня. Надо было справляться». Излияние этой интимно-личностной сферы равносильно актуализации внутренней боли. В пустыню превращается пространство внутреннего дома, опустошенного вихрем переживаний, драмой интимных чувств. Этот образ становится метафорой некоего подобия личного ада: «Зачем меня сюда поместили, в тело, в подвижное заключение, переносную тюрьму? Жить — и есть быть в аду». Пишу «из кювета», я — сломанная «червивая кукла» — так характеризует себя лирическая героиня Василины Орловой. Для других людей она будто «летучий голландец». Как сказал героине один парень: «ты будешь все время разбивать людям сердца».

Пустыня — растрачивание себя по мелочам, размена на сор, гадание на кофейной гуще. Возможно, это особое свойство исключительного женского мировосприятия: пристальное внимание к мельчайшим деталям, нюансам. Мир воспринимается через его части, вторичные, незначительные черты. Но в любой самой малой песчинке предполагается отыскать образ всего целокупного бытия: «Коллекционирую пустоты, каверны, провалы, и скоро накоплю на истинную пустыню. Кто бы знал, как она густо заселена, моя пустыня, место отшельничества, молитв и религиозных песнопений в виде рекламных слоганов, попсовых хитов и разговоров о тряпках и ювелирных украшениях с сотрудницами». И в этом нет ничего удивительного, ведь и сам человек — песчинка, отражающая в себе величие целого. Этот тезис не всегда очевиден, скрепы нужно еще отыскать, отделить от мертвенного мусора.

Пустыня — это не просто пустота, но еще и отсутствие какой бы то ни было осмысленности, бессмысленное нагромождение чего-либо, отсутствие порядка. Этот мир дробный, предельно дифференцированный, но тем не менее в нем сокрыта определенная логика, которую и пытается нащупать автор. Орлова в подробностях представляет читателю географию, архитектонику пустынного пространства, ставшего практически лабиринтом Минотавра. Пустыня и есть лабиринт, в ней ты блуждаешь, ежечасно подбрасываешь монетку, гранями которой являются жизнь и смерть.

Автор во всевозможных песчинках, в гуле окружающего мира, его отзвуках силится отыскать смысл, дешифровать его. В уже упоминавшейся рецензии на книгу Роман Сенчин говорит об этих зыбучих песках: «она взяла жизнь (свою ли, вымышленную) и, не прибегая к помощи фильтра (отсев лишнего, загромождающего повествование, засоряющего сюжетную канву), выложила эту жизнь на бумагу. И книга получилась, героиня есть, иссушающая ее пустыня среди сотен людей — тоже. Правда, у меня лично возникает опасение, что Орлова увязнет в этом песке мелочей и деталей, окончательно откажется «фильтровать» материал для прозы».

Вещный, предметный ряд часто становится чуть ли не единственной доказуемой константой мира: школа, университет, замужество, развод, «а стул стоит, как стоял. Неприглядный, страхолюдный — он есть единственная незыблемая деталь быстротекущего мира. Впрочем, нет, не единственная. Есть несколько и других вокруг». Связка ключей, полка с книгами и всевозможными безделками — будто особые видеокамеры, фиксирующие окружающую жизнь, губки, впитывающие ее в себя.

Жизнь — смена различные состояний, декораций, «нор», предметов. Человек создает их для себя, они отражают его всецело. В этом отражении важно подметить любой нюанс, здесь «поражает каждая подробная деталь, мы видим, что у нас есть былое и что былое можно пощупать руками, у него есть запахи и формы, оно неабстрактно. И мы также предчувствуем, что придут времена, когда былого не станет, потому что не станет нас».

Круги лабиринта-пустыни во многом создает память, накапливающая бесконечный и часто несистематизированный поток информации. Память человека эфемерна, зачастую обманчива, поэтому она должна быть запечатлена в каких-то материальных образах, и пока они остаются, пока живы мы — воспоминания сохранены. Отсюда и проза лирической героине романа «нравится бессюжетная», потому как в вихревом хаосе мусора воспоминаний нет порядка, нет осмысленного сюжета. Поэтому и темпоральные координаты здесь приобретают совершенно иные, чем в эмпирическом мире, характеристики.

Прошлое — «виселица памяти», будто черная дыра всасывает в себя настоящее. Перспективы рисует не будущее, а прошлое, которое предстает самодостаточным и самоценным «золотым веком». Героиня «Пустыни» восклицает: «Зачем я помню все детали, мелочи разной степени гадкости? К чему они мне тут, в новой жизни?» Воспоминания лишь бередят ноющую рану, усиливают тот провал, который возник между положением до и после близости с любимым человеком. В какой-то момент память перестает обладать какой-либо ценностью, становится пустынным песком, поднятым ветром. Так во сне прошлое представилось героине заброшенным на помойку: на пустыре за домом у мусорных баков выброшены два «заветных чемодана с дневниками и рисунками» — «придуманное богатство, величайший груз моей памяти».

Прошлое — это и акцентация своей непохожести, «я» — иное, отличное от всех, совершенно автономная вселенная: «Но плакать, жалеть себя, убиваться — удел других женщин. Я с детства гордилась, что не такая, как все». Инаковость становится причиной непонимания, отсутствия адекватной коммуникации между «я» и другим. Как следствие — обострение переживания своей чуждости, замыкание в своей внутренней пустыне.

Сконструированный, герметичный и в то же время привычный мир рушится, а вместе с тем приходит понимание, что он являлся не чем иным, как пустынным миражом: «Господи, какую счастливую жизнь сулило детство — и как обмануло». Отсюда развивается, к примеру, тоска по ушедшей в небытие стране: «я ощущаю себя человеком не из этих мест. Рожденная в СССР. Я хорошо помню об этом». Это важная мета сознания героини, где личная драма находит аргументы и отражение в глобальной трагедии нации. Отсюда нарождается проект счастливой утопии, минувшего «золотого века» страны, как последняя соломинка, последняя скрепа рассыпающегося в песчинки индивидуального мировосприятия.