Письма на воде (СИ) - Страница 10

То, что Ван Со сдерживал внутри, чему не давал прорваться во время всего этого невыносимого разговора с матерью, выплеснулось вдруг в одном замахе и одном коротком ударе, в который он вложил всю свою боль.

Расколотая ваза, где прежде стоял букет свежих цветов, усеяла осколками пол, и Ван Со рухнул вслед за ними, не чувствуя впивающиеся в ладони острые куски фарфора, ничего не чувствуя, кроме охватившего его отчаяния, которое приторно пахло пионами.

Это был конец.

Мать отказалась от него. Снова.

И в один момент свирепый волк исчез, уступив место маленькому несчастному волчонку, чей горестный вой переплетался со слезами и словами, таить которые в себе не было больше сил, да и смысла тоже не было. Разумом Ван Со понимал, что всё это бесполезно, что его никто не услышит, но душа его исходила кровью, и необоримо было простое желание по-детски пожаловаться матери, и не имело значения, что на неё же саму.

Кому ещё он мог открыться? Кому, если не ей?

На него неприязненно взирала с высоты королевской кровати чужая женщина, а он сидел на полу, среди осколков своей хрупкой надежды, и рассказывал этой женщине то, что не доверил бы ни единой живой душе.

Кому, если не матери? Даже если её у него и не было.

– Да вы хоть знаете, как мне жилось у этих Канов? – слова царапали ему горло, но Со говорил, больше не глядя на ту, которой было на него плевать. – Однажды они швырнули меня в огромное волчье логово. Я всю ночь боролся с дикими зверями, а потом устроил пожар. Убил и сжёг всех волков на той горе, а сам выжил. Моё тело было пропитано запахом горящей плоти…

Сейчас он тоже был пропитан этим запахом, только причиной была выжженная дотла душа.

Принц рассмеялся сквозь слёзы, словно безумец:

– А сумасшедшая наложница Кан всё время держала меня при себе, думая, что я её умерший сын. Однако когда она приходила в себя, то избивала и запирала меня, а потом начинала допрашивать, где её сын и почему вместо него рядом с ней какое-то чудовище. Это продолжалось по три-четыре дня. Мне не давали даже глотка воды, и никто не приходил ко мне…

– Ну и что? – у королевы Ю не дрогнула ни одна мышца на прекрасном лице, полном безразличия, словно она действительно не была его матерью. Не дрогнула душа, словно её и не было вовсе.

– И что? – переспросил принц, чувствуя, как его рот дёргается от накатившей обиды. Ему нужно было покончить со всем этим, вырвать из себя последним мучительным усилием, потому что нести это непосильное бремя он больше не мог.

Ван Со поднял взгляд на женщину, которой мешал жить. Странно, она наконец-то взглянула на него – но как!

– Мать признаёт только тех сыновей, кем можно гордиться. А ты – мой позор и моя ошибка. Поэтому я отправила тебя прочь, – королева цинично усмехнулась: – И всё же я отблагодарю тебя за преданность и подумаю, как это сделать.

Да, это был конец.

На смену горячим слезам, которые омывали лицо и душу Ван Со, вдруг пришёл могильный холод. Можно было больше ничего не делать и не объяснять: и без того всё было ясно.

Принц тяжело поднялся с пола и проговорил, заставляя себя смотреть в лицо той, что его родила, но так и не стала ему матерью:

– Обязательно запомните сегодняшний день. Вы вновь вышвырнули меня, но я больше не уйду. Запомните – настанет час, когда вам придётся смотреть только на меня.

А слёзы всё текли и текли, и не было им конца…

Он направился прочь из комнаты, едва понимая, куда идёт, а в спину его толкал злой испуганный крик:

– Что за бред! Если ты посмеешь что-нибудь сделать, навсегда покинешь Сонгак, наглец!

Однако уходить из дворца Ван Со не собирался.

Фонарики на старом персиковом дереве едва покачивались в танце с лёгким восточным ветром. В столь поздний час здесь не было ни души, и никто не видел, как четвёртый принц, пошатываясь, брёл из дворца королевы Ю, пока не наткнулся на каменные башенки, увенчанные горевшими свечами. Их было здесь несколько, таких рукотворных пирамид, под сильным и мудрым деревом. Их складывали матери, чтобы молиться за своих детей и посылать им добрые мысли вместе со своей любовью.

Ван Со пришёл сюда не нарочно, слепо глядя перед собой и так и не выпустив из рук окровавленный меч. Но стоило ему увидеть ясные огоньки свечей, которые, как материнские глаза, лучились теплом в темноте, – и он сорвался подобно случайной стреле с тетивы.

Отшвырнув меч, Ван Со принялся в исступлении крушить башенки, сбивая свечи и рыдая от одиночества и жалости к себе. Никто и никогда не собирал такую для него. Никто и никогда не молил Небеса о том, чтобы он был счастлив и здоров, хорошо ел, спокойно спал и думал о людях с добром. Так почему здесь должны выситься эти напоминания о том, что у него нет матери и некому помолиться за него в час скорби?

Почему?!

– Стойте! Остановитесь!

Ван Со ощутил, как сзади его обхватили чьи-то руки, силясь оттащить от рассыпавшейся пирамиды.

– Я уничтожу здесь всё! – надрывался не он, а хор его отчаяния, ревности, боли и нерастраченной любви, которая никому не была нужна. – Оставь меня!

Он кричал, пытаясь освободиться не только из слабых рук, но и из тисков всего того, что терзало его, не позволяя дышать. И если первое далось ему одним рывком, то второе было попросту невозможно, и, понимая это, принц свирепел ещё больше.

А за его спиной на земле сидела Хэ Су, которую он отшвырнул в неистовом порыве, и смотрела на свою руку, перепачканную в крови. Его крови.

– Кровь… – пролепетала она, поднимая на него огромные чистые глаза, полные ужаса.

– Да, – зашёлся безумным смехом Ван Со, наконец-то осознав, кто перед ним. – Это кровь. Кровь людей, которых я сегодня убил, – он указал на нетронутые каменные столбики, где ещё теплились свечи. – Матушка сложила эти камни для своих детей? Нет! Она должна просить о прощении меня. Меня! – его хрип перешёл в волчий вой, обильно сдобренный слезами. Принц остервенело набросился на ближайшую полуразрушенную башенку, но на его плечи вновь легли тонкие руки, упрямо оттаскивая его в сторону.

– Отпусти меня! Пусти, сказал!

Однако Хэ Су вцепилась в него из последних своих птичьих силёнок и умоляла, сама чуть не плача:

– Прошу вас, остановитесь!

У неё, видимо, вообще не было инстинкта самосохранения.

– Ты тоже хочешь умереть? – взъярился на неё Ван Со, замахиваясь для удара.

– Но вы же ранены! – в отчаянии воскликнула Хэ Су, не опуская рук, обнимавших его за судорожно сведённые плечи. – Вам, должно быть, очень плохо!

Кому плохо – ему?

Ван Со замер, не понимая, о чём она вообще говорит. Почему не боится его такого, потерявшего человеческий облик и разум? То, что всё его тело горит ещё и от ран, полученных в бою с наёмниками, до этого момента просто не приходило ему в голову: так было больно душе.

– Я же сказал тебе, что убил людей! – повторил он, хватая Хэ Су за горло, но вдруг ударился о взгляд… не отвращения, нет, – сострадания.

– Тогда скажите мне, – выдохнула в ответ девушка, – почему вы их убили? Ведь это было не просто так? Не ради забавы?

Что?

Хэ Су, эта маленькая пичужка, которой он мог свернуть шею одним движением руки, не осуждала, не проклинала и не гнала его. Несмотря на то, как он вёл себя с ней и сколько раз угрожал смертью. И внутри у него словно лопнула та самая тетива, что тонко звенела от натуги и неизбывного горя. Под кротким взглядом Су, в котором мягко, как свечи, мерцали понимание и печаль, Ван Со вдруг почувствовал, что всё его ожесточение куда-то исчезло, осталась только скорбь.

– Уходи, – с усилием выдавил он, чувствуя, что его вот-вот захлестнёт новая волна слёз. Но слёз не яростных, не безумных, а тех, что нужно просто выплакать – и станет легче.

Он отвернулся от Хэ Су, чтобы она не видела его таким, однако та не уходила и продолжала говорить:

– Но ведь такова жизнь, верно? Вам с раннего возраста пришлось взяться за меч. И вам приходится убивать, чтобы самому выжить, – она всхлипнула за его спиной. – Я понимаю вас. Я знаю, что вы сейчас чувствуете. Должно быть, вам так тяжело!