Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931 - Страница 3

Целую Ваши руки. Не откажите передать мой поклон Дмитрию Сергеевичу и Владимиру Ананьевичу, который ко мне не приехал.

Преданный Вам Г. Адамович

<13 августа 1926 Адрес в Ницце>[45]

Дорогая Зинаида Николаевна

Уведомляю Вас о случившемся: я получил из «Звена» просьбу срочно написать о «Верстах» («иначе будет поздно, не актуальном»[46]). Им известно, что Вы послали Вашу статью Милюкову[47]. Я написал но, боясь совпадений, ударился в крайний эстетизм, а под конец даже в эстетическую слезливость. Кажется, ни Вы, ни Ходасеви[48] на эти области не претендуете. У меня смысл и резюмэ: «Противно держать в руках, дурной тон», почти без объяснений или с объяснениями туманными[49]. У меня был расчет, что если бы Вы все-таки захотели дать Вашу статью в «Звено», Ваш «подход» (на языке «Верст») был бы для «Звена» нов, — так я предполагаю, по крайней мере.

Вы удаляетесь в пустыню? По-моему, Вам следовало бы до удаления во всеуслышание и всенародно заявить о причинах его, о редакторах, гонениях и стеснениях[50]. Я уверен, что это имело бы огромный retentissement[51]. И, пожалуй, сам Милюков[52] устыдился бы и напечатал, хотя бы в «дискуссионном порядке». А вообще-то я не понимаю, как можно писать статьи «для себя» или для далекого будущего. Стихи — другое дело. Но статья, мне кажется, всегда пишется с полуотвращением. Всегда «не то», и никакой компенсации, которая ведь все-таки есть в стихах.

Спасибо за «о любви»[53]. Я знал только середину. Вчера о Блоке Г. Иванов писал: Блок повторял: «Смерть сильнее любви»[54]. Иванов, пожалуй, врет. Но помните ли Вы у Розанова, кажется, в «Темном лике», письмо к нему какого-то его корреспондента о заутрене под Пасху, о «грусти» под Пасху, потому что никто никогда не воскресал, и вообще все кончается смертью[55]. Я, может быть, путаю, но, кажется, так, и все это мне вспомнилось при чтении Вашей «надменной» статьи. И еще — зачем Вы обижаете Платона и миф о «половинках»[56]. Это, может быть, и грубо — теоретически, — но конкретно и потому прелестно, в серьезном, не легкомысленном смысле слова. Простите за мою все развивающуюся привычку писать длинно— болтливые письма. Если можно, я приеду к Вам во вторник и еще, если можно, вечером. Мне неловко «навязываться на обед», но ведь это Вы меня приучили. А в другое время не выходит. Я в Beauvezer не поехал по причине Монте-Карло — все то же[57]. Если во вторник неудобно — будьте добры, сообщите мне и назначьте день.

Целую Ваши руки.

Ваш Г. Адамович

Дорогая Зинаида Николаевна

Стихи я Вам сегодня послал и после того получил Ваше письмо[58]. Насчет «Звена» и гонорара я все сделаю, т. е. напишу «деликатно». У них летом непорядок[59]. Ладинского я имени не знаю, кроме того, что он «Ан.» или «Ант.»[60]. По-моему, чтобы он не избаловался, к чему он и все «они»[61] имеют большую склонность, — Вам лучше и не узнавать, как его зовут. Пусть содержится в страхе Божьем и в почтении. Если можно, не согласитесь ли Вы переменить понедельник на вторник или среду, — когда Вам удобнее, я не знаю. Целую Ваши руки.

Преданный Вам Г. Адамович

19 августа <19>26

<Конец августа или начало сентября 1926>[62]

Дорогая Зинаида Николаевна

Я вернулся из долгого и утомительного путешествия третьего дня. Собрался сегодня Вам писать, а утром получил Ваше письмо. Спасибо. На этой неделе, в конце, я еду в Париж. Можно ли быть у Вас во вторник? Если не будет «contre ordre»[63], можно ли принять за согласие?

Деньги из «Звена» Вам, по моим сведениям, посланы. А стихи Берберовой я тоже послал[64]. Вот все дела. Ну, а «не дел» мало, и хотя их при встрече и в разговоре всегда целиком забываешь, но писать слишком долго. (Главное же не «мне писать», а «Вам читать».) Целую Ваши руки.

Преданный Вам Г. Адамович

Дорогая Зинаида Николаевна,

давно в Париже и давно собираюсь Вам писать, но все откладываю. Во-первых, никаких событий здесь не произошло и отчета дать не в чем, во-вторых — причины и дела личные. Я мало кого вижу и мало что слышу. Появление Ходасевича в «Посл<едних> Н<овостях»> — Вы сами уже видели[65]. Говорят, что Струве расстается с «Возрождением»[66]. Вот все. Как Вы живете? Я собираюсь опять на юг недели на две, — если устрою полный отпуск из «Звена». Мне хотелось бы Вас особенно «комплиментировать» за «Мальчиков и девочек», хотя я читал их с тысячью возражений в голове[67]. Из Вас и из Талина, который мне не нравится[68], я извлек очередную «Беседу» — довольно нескладную, потому что тема такая, что все ускользает из рук[69]. Кроме того, от меня требуют настойчиво «актуальности» и «литературы», т. е. «вот вышла новая книга Пильняка». Я лично связан с поколением «мальчиков», я отлично помню вечер, описанный Талиным, когда Есенин пел частушки, и у Рюрика Ивнева, на Симеоновской[70]; а В.Ч-й — на которого Талин ссылается — Чернявский, редкий идиот и во всем неудачник, потому-то от всего теперь и отрекающийся[71]. Это он сказал про Реймский собор, — <слово густо замазано> я Вам потом рассказывал. Мне кажется, что если Вы, не столько Ант. Крайний, сколько З.Гиппиус, заключаете союз с Талиным по нападению на декадентство со всеми его последствиями и окружением, то как только достигнете общей победы, Ваш союзник на Вас же и обратится. Видите, я слегка под влиянием Св<ятополка>-Мирского[72]. Талин одобряет «религиозное оправдание демократии» и Антона Крайнего, а поэта и «З.Гиппиус» он пока как будто не видит. Так приблизительно Венгеров «истолковал» Ибсена, восхищаясь им: смысл Ибсена — Нора, «светлый тип». А Гедда Габлер — ломака, не стоит обращать внимания[73]. Впрочем, все это отвлеченно, и мне самому не совсем ясно. Мне стыдно Вам надоедать стихами, но я хочу написать восемь строчек, довольно старых, сочиненных в размышлении на темы «мальч<иков> и девочек»: