Письма - Страница 153

Я многим обязан (и, может статься, Церковь тоже — немножко) тому, что со мной обращались, как ни удивительно для тех времен, несколько более разумно. О. Френсис добился, чтобы за мной сохранили стипендию в ш[коле] к[ороля] Э[дуарда] и позволили мне в ней остаться, так что к моим услугам были преимущества и (тогда) первоклассной школы, и «хорошего католического дома» — «in excelsis» /*«В высшей степени» (лат.)*/; по сути дела, я числился одним из младших жильцов дома при Молельне, где обреталось также немало просвещенных отцов (по большей части «обращенных»). Обряды соблюдались строго. Мы с Хилари [5] должны были прислуживать на мессе, и обычно это делали, а потом садились на велосипеды и мчались в школу на Нью-Стрит. Так что я рос и развивался как бы «на два фронта», символами которых, с одной стороны, стала латынь Молельни, произносимая на итальянский манер, а с другой — строго «филологическое» латинское произношение тех времен, введенное в нашей школе под эгидой Кембриджа. Мне даже разрешалось посещать занятия по Н[овому] 3[авету] (на греческом): их вел сам директор. Мне это и впрямь «не повредило»: в итоге я оказался лучше подготовлен к тому, чтобы проложить себе дорогу в некатолической профессиональной сфере. Я близко сдружился с д[иректором] и его сыном, а также познакомился с семейством Уайзменов через дружбу с Кристофером Льюком У. (в честь которого назван мой Кристофер). Его отец — один из обаятельнейших известных мне христиан: великий Фредерик Льюк У. (отец Ф. называл его не иначе, как Папа Уэслианский, поскольку он был председателем собрания уэслиан-ских методистов /*Секта методистов, названа так по имени основателя методизма Дж. Уэсли (1703—1791).*/).....

Окт. 1968.

Кусок этого письма, похоже, затерялся в общем беспорядке моих бумаг во время переезда. Моя спальня, совмещенная с кабинетом, в доме №76 была просто-таки завалена бумагами и недописанными сочинениями — причем я всегда знал, что где лежит. Вечером 17 июня я сбегал вниз по лестнице — и упал. Меня подобрали с пола в прихожей и переправили в Наффилд[ский ортопедический центр] как есть, а назад я уже не вернулся — так и не увидел больше ни моей комнаты, ни моего дома. В придачу к шоку от падения и операции это произвело на меня престранный эффект. Все равно что читать книгу — и внезапно дойти до места, где текст обрывается (там, где пропущены одна-две главы): полная смена обстановки. Долгое время мне казалось, будто я сплю, вижу сон (дурной) и, проснувшись, пожалуй, окажусь в моей прежней комнате. Кроме того, я чувствовал себя неспокойно, неуютно — как-то «подозрительно». Мысленно я никак не мог «устроиться» в новом доме, словно дом этот — нечто ненастоящее и, того и гляди, растает в воздухе! Кроме того, я до сих пор — поскольку никто, по-видимому, помочь мне не в силах, а сам я слишком охромел, чтобы долго помогать себе самому, не уставая, — разыскиваю исчезнувшие или в беспорядке разбросанные заметки; и в библиотеке моей по-прежнему царит хаос, куда ни глянь — книги в беспорядке валяются.....

«Поэзия» моя удостоилась немногих похвал — даже кое-кто из поклонников частенько отзывается о ней не иначе как с презрением (я имею в виду рецензии самозваных литераторов). Наверное, главным образом потому, что в современной атмосфере, — где «поэзии» полагается лишь служить зеркалом для личных терзаний души и разума, а все внешнее ценится лишь в меру твоих собственных «реакций», — никто, похоже, так и не понял, что стихи из «В. К.» все исполнены драматизма: они ведь не отражают «самокопаний» бедного старика-профессора, а соответствуют по стилю и содержанию персонажам романа, которые поют их или декламируют, атакже и ситуациям.....

Лишь уйдя на пенсию, я узнал, что имел успех как преподаватель. Я понятия не имел, что мои лекции производят такое впечатление — в противном случае они, пожалуй, были бы лучше. Мои «друзья» из числа донов изволили сообщать мне главным образом о том, что говорю я слишком бы стро, и, возможно, вызвал бы некоторый интерес, если бы только меня удавалось расслышать. И зачастую нисколько не грешили против истины: отчасти потому, что хотелось сказать слишком многое за слишком краткий промежуток времени, но по большей части — из-за неуверенности в себе, что подобные комментарии только усиливали.

При вступлении в должность — ни в первый раз, ни во второй — я так и не произнес традиционной «инаугурационной» речи — уж слишком я боялся «доновской» аудитории. Вместо того я выступил с «прощальной речью» в 1959 г.: и, к вящему моему изумлению, зал был набит битком. Однако «Юниверсити пресс» отказались публиковать текст (хотя инаугурационки они всегда публикуют), потому что это, видите ли, не «инаугура-ционная речь» [6]! Однако многие написали мне, одобряя мой выбор. Джулиан Хаксли сказал, отличное это нововведение, надо бы ему следовать. («Инаугурационки» обычно произносятся перед небольшой аудиторией, составленной из случайных людей (хотя, возможно, в ней найдется несколько профессиональных недоброжелателей, которые поддерживали иного кандидата), и либо скучны, либо к делу вообще не относятся, а порою представляют собою помпезные объявления об изменениях в политике и о том, что именно новый профессор намерен предпринять.)

1. То было знамение (лат.)

2. Корпус подготовки офицеров.

3. «Выбран — ты, и, стало быть, придется тебе обойтись той силой, и стойкостью, и изобретательностью, что тебе отпущены». «Не нам управлять судьбами мира; нам должно делать то, что в наших силах, в помощь тому времени, в котором мы пребываем».

4. Епископ Дж. А. Т. Робинсон, автор работы «Честен перед Господом» (1963) /*Данная работа рядом читателей была воспринята как критика истинности Евангелий*/.

5. Младший брат Толкина (1894—1976).

6. Лекция, прочитанная 5 июня 1959 г., впоследствии была опубликована в сборнике «Дж. Р. Р. Толкин, ученый и рассказчик» под ред. М. Б. Салю и Р. Т. Фаррелл («Корнеллюниверсити пресс», 1979).

Говорю я нынче жене (часа в три пополудни): «Вон какой-то человек направляется к черному ходу, с ящиком в руках, да только это не от наших; видимо, ошибка вышла. Ты не вставай! Я сам разберусь».

Вот так я и получил четыре бутылки портвейна и три — хереса, из рук этого весельчака. «Да все в порядке, вы сами убедитесь, — со смехом заверил он. — Просто славный подарочек от кой-кого».

Да уж, подарок и впрямь славный, и не просто от Кой-кого. Просто в толк взять не могу, с какой стати кой-ты /*Чудное местоимение в единственном числе; наверняка хоббиты его использовали, а во мн[ожественном] числе — со всей отчетливостью «кой-вы». — Прим. авт.*/ так щедро нас балуешь. Но ужасно приятно. И так вовремя — уж разумеется, подарок-то от тебя. Мы в нашем новом домике очень даже уютно устроились, и центральное отопление уже освоили — эту незнакомую прежде штуковину, — но даже здесь, под сенью леса (хотя и в пределах слышимости моря) ночами, да и днем становится все прохладнее. А портвейн и добрый сладкий херес отлично согревают.

«Elde is me istolen on... ich am eldre than i was a wintre and ek a lore» [1]: так писал философ-моралист (ок. 1200 от Р. X. или раньше). Вплоть до недавнего времени меня эти строки не трогали. Надеюсь, «ek a lore» (т. е. так же, как в слове «ученость», что, по-видимому, включает в себя обучение посредством опыта, наделяющее правом давать советы!) справедливо. Однако сомневаюсь.

1. «Старость подкралась ко мне... Старше я стал и зимами [т. е. годами] и учением [т. е. мудростью]».

[Пул, Бранксом-Парк, Лейксайд-Роуд, 19]

Дорогой мой К.!

Это и «перепиской»-то толком не назовешь; но как не написать, не пожелать тебе счастья в 1969 году.....